– Хотела бы я взглянуть на твои рисунки. Ты в какой манере работаешь? – спросила Римма, возвращая разговор к интересной ей теме.

– Если «хотела бы» – тогда смотри, – неожиданно сказал он и достал из кармана блокнот.

Римма принялась переворачивать страницы, сначала с вежливым интересом, но постепенно увлекаясь по-настоящему. Профессионализм работ этого «самоучки» поразил. Блокнот был полон быстрых зарисовок карандашом. Здесь были лица, руки, оттопыренные локти, сплетенные ноги, обутые в живописнейшие полуразвалившиеся башмаки, – словом, все то, что в дальнейшем служит пищей любому художнику. На нескольких листах она узнала стойку кафе, старую глицинию у входа. Встречалась и римская уличная натура: статуи, фасады зданий, арки, колонны, фрагменты орнаментов. На последнем листе была изображена пара туристов, сидящих за столиком. Мужчина и женщина. Фигура мужчины, вальяжно откинувшегося на спинку стула, была едва намечена, а вот женщина…

– Подожди. Это же…

– Это еще не готово, – быстро пробормотал Ромоло и попытался забрать у нее блокнот.

– Это ведь я? И Матвей?

– Отдай. Не знаю я никакого Матвея, – стремительно заливаясь краской, он все тянул и тянул блокнот к себе. И вдруг выпустил, отвернулся, нервно взъерошил волосы. – Извини. Я не хотел тебя обижать.

– Обижать?! – удивилась она. – Ничего не понимаю. Что тут обидного?

Римма еще раз всмотрелась в рисунок. Художнику явно не хватило времени закончить набросок, но схвачено было точно: она сидит, поставив локти на стол и оперев подбородок на сплетенные пальцы. Поза сложная, да к тому же не слишком изящная: голова вышла втянутой в плечи, но она же не знала, что служит в этот момент моделью! Зато скулы, нос, форма губ – все было передано с очевидным портретным сходством.

– Отличный набросок. За те десять минут, что у тебя были, и Леонардо не смог бы лучше, – уверенно проговорила она и вернула блокнот.

– Семь.

– Что «семь»? – не поняла Римма.

– Семь минут. А потом пришла мама из кухни и погнала меня к клиентам за столик, – жалобно сказал он, пряча блокнот на место.

– Бедняга! – Римма от души расхохоталась. – Где уж тут оттачивать мастерство, в таких-то условиях!

– Ты правда не сердишься? – вновь спросил он.

– За что, объясни наконец? За что мне сердиться?

– Ну, некоторые люди ужасно не любят, когда их рисуют. Злятся, если заметят. Требуют отдать рисунок. Иногда даже грозят подать в суд за разглашение персональных данных.

– За что?! – округлила она глаза.

– У нас с этим теперь очень строго, – печально покачал головой Ромоло. – Нужно получить письменное согласие, а потом рисовать. Даже на палец или на локон. Даже на старый башмак, если он надет на чью-то ногу.

– Что за чушь! – возмутилась она. – Я со школы не рисовала с натуры, но не думаю, что у нас в России такие законы.

– А это даже и не законы. Во всяком случае – точно не новые. Просто некоторые люди очень хотят внимания, а скандал – самый простой способ его заполучить.

Они долго гуляли по городу, то и дело оглядываясь по сторонам и останавливаясь, чтобы что-то рассмотреть и сфотографировать. Римма ликовала – будь она одна, ей, конечно, и в голову не пришло бы заглянуть в такие места, а значит, не пришлось бы увидеть все то, что показывал ей местный житель. Было особенно приятно отметить чуть ли не полное совпадение их вкусов и взглядов – они обращали внимание на одни и те же моменты и детали, замечая и указывая друг другу то на балкон, то на выражение лица статуи, то на особо причудливую деталь скульптурной композиции фонтана.

Почувствовав усталость, они пообедали в каком-то милом хоть и недорогом кафе, явно для местных, и вновь отправились бродить по городу. В течение всего этого потрясающего дня Римма то и дело ловила на себе восторженные взгляды Ромоло. Они были совсем не притворными, не нарочитыми. Он не «клеил» ее, а именно восхищался – искренне, неподдельно. Она специально пару раз попыталась его подловить: останавливалась у витрин, якобы желая что-то рассмотреть, а сама пристально вглядывалась в его отражение. В такие мгновения он буквально пожирал ее глазами. Хмурился, покусывал губы, нервно ерошил волосы – и не отрывал от нее внимательного взгляда. Сердце у Риммы так и замирало от удовольствия. Такое подделать нельзя. Похоже, она действительно ему нравится.

Он не пытался прикоснуться к ней, как это постоянно делал Матвей, разве что несколько раз он подал ей руку, помогая перешагнуть через низкую цепь ограждения или спуститься по лестнице, ведущей с набережной к водам Тибра. И каждый раз его пальцы чуть заметно дрожали, хотя он ни разу не позволил себе задержать ее ладонь в своей. И уж тем более не попытался обнять или сорвать поцелуй, лишь неотрывно смотрел.

День пролетел, как одно мгновение. Ромоло проводил ее до отеля. Стоя на ступенях, оба понимали, что пришло время прощаться. Римме было немного грустно: она и не помнила, когда в последний раз так замечательно проводила время. И вот, все кончено. Пора уходить.

– Ну, мне, наверное, пора, – сказала она, протягивая руку. – Спасибо тебе. Ты действительно открыл для меня Рим. Я этого никогда не забуду.

Ромоло взял ее руку в свои ладони и осторожно пожал. Заглянув Римме в глаза, вымученно улыбнулся и попытался что-то сказать, но вместо слов из его груди вырвался судорожный, порывистый вздох. И вдруг его словно прорвало. Он отшатнулся, сел на ступени отеля и спрятал лицо в ладонях.

– Ромоло, что случилось? – встревожилась Римма.

Вместо ответа он отчаянно замотал головой и стал раскачиваться, бормоча что-то малоразборчивое.

Не зная, что делать, она тронула его за плечо.

– Эй, ты в порядке?

– В порядке?! – воскликнул он, глядя на нее снизу вверх. – Как я могу быть в порядке, когда завтра ты покинешь Рим навсегда?! И я тебя больше никогда, никогда не увижу! А ведь ты даже не представляешь себе, какая ты удивительная. Самая умная, самая добрая, самая прекрасная из женщин на свете! Я смотрю на тебя, я с тобой говорю, и понимаю, что… – тут он коротко застонал и, вскочив, сжал кулаки. Римма в испуге попятилась. – Я никогда не встречал такой, как ты, понимаешь? Я бы отдал все на свете, лишь бы ты смогла задержаться еще хоть на день…

Его волнение передалось и Римме. Она прижала руки к груди, пытаясь унять бешеный стук сердца. В горле мгновенно пересохло, слова и мысли исчезли, оставив вместо себя растерянность и неловкость, как будто она собиралась сделать что-то плохое. Скомканно попрощавшись, Римма развернулась, буквально влетела в отель и, поднявшись в номер, ничком повалилась на огромную кровать. Сердце по-прежнему колотилось, будто она бежала стометровку, кровь пульсировала в висках. Хотелось плакать, хотелось кричать, отчаянно жалея себя, словно она сейчас добровольно, своими собственными руками лишила себя самого дорого сокровища в жизни.