«Чего ты бесишься с жиру, все люди так живут! Мы все через это проходим. Прекрати истерику, дерьмо для всех пахнет одинаково, — оборвал меня отец. — Хочешь жить, умей вертеться, сынок. А что ты ждал? Что я тебе скажу что-то особенное?»

Я был вне себя. Это было уже слишком.

«Для всех одинаково, говоришь? А для тебя? Кто я для тебя? О чем ты думал, когда мою мать обрюхатил? Давай, признавайся, может, тогда у тебя были другие планы? Ты не мечтал, случайно, о счастливом будущем? А может, ты надеялся хоть отчасти меня защитить, воспитать по своему образу и подобию? А потом ты говорил, что меня, наверное, подменили, перепутали с кем-то другим. И тебе было смешно. Забавно, правда? А я предпочел бы какую угодно, но только не такую жизнь! Любую другую, отец. Лишь бы я больше не был в ней твоим сыном. Чтобы играть пусть самую поганую, но только другую роль».

Он попытался тогда меня успокоить. Меня физически трясло, я не контролировал себя во всех смыслах. «Меня никто не учил вертеться, некому было учить. Меня никто никогда не любил, кроме матери. И той хватило только на пять дней. И только потому, что она поняла, что скоро сдохнет».

С этого места отец стал слушать меня поподробнее. Но его не хватило надолго.

«Неужели для того, чтобы кого-то полюбить, нужно непременно взглянуть смерти в лицо? Может, это я и пытался сделать, принимая наркоту? Чтобы почувствовать, хоть раз почувствовать то, что ты, как оказалось, не способен мне дать».

И он ушел. Просто развернулся и ушел. А я как стоял, так и остался стоять, застыв на месте как вкопанный. А потом заплакал, точно маленький.

Я никогда не был так одинок, как тогда.

К тому времени мое жилье было как две капли воды похоже на мое состояние души. То есть на помойку. На полу валялись старые кассеты с фильмами о Годзилле. Коробки с выпачканными кровью носовыми платками. Все было прожжено сигаретами. Диван за десять тысяч долларов стоял с проваленным дном. Какой-то незнакомец валялся в моей кровати. И бесконечный звук телевизора, который не выключался круглые сутки, сливался в один неразборчивый гул.

Я жил тогда на последнем этаже огромной башни-отеля, которая возвышалась, как циклоп, в самом сердце города, видная со всех сторон. Каждый день мне казался последним. Я смотрел на океанский горизонт и ждал, когда толщу воды всколыхнет цунами и я увижу монстра, идущего на город. Я ждал, когда он придет за мной и я встречусь с ним лицом к лицу. Просыпаясь в пять часов по полудни, больше всего на свете я был удивлен, что все еще жив.

Но это был еще не конец. Настоящий ад был еще впереди. И через пару дней мне довелось узнать, что это такое. Впервые за многие месяцы я проснулся рано утром, на рассвете, и поплелся в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

У меня на шее была опухоль.

Я бездумно щупал ее несколько долгих минут, и ни одна мысль никак не приходила мне в голову. Я бросил это бессмысленное занятие, пошел и снова лег в постель. Но заснуть я не смог. Мать стояла у меня перед глазами как живая.

Я вскочил, словно ошпаренный.

Машинально сунул кассету с Годзиллой в видеомагнитофон и увидел себя. Себя и людей. Они атаковали меня со всех сторон. Наседали, как муравьи. Они сами вывели меня из временного замешательства и теперь намеревались прикончить.

Я набрал номер своего лечащего врача, японца в возрасте со взглядом старого пройдохи. Я наблюдался у него уже несколько лет. Все эти годы он пытался вытащить меня, но, как говорится, без особого успеха. Все его усилия оказались напрасны.

Пока я договаривался с секретаршей о времени консультации, Годзиллу атаковали военные истребители, они пытались сбить его с ног, опрокинуть навзничь. След от их реактивных двигателей отчетливо выписывал на безоблачном небе зловещее послание: «Сдохни! Сдохни!»

«Да, я слушаю», — неожиданно доктор сам подошел к телефону.

Я объяснил ему вкратце, в чем проблема.

Он выслушал меня не столько заинтересованно, сколько терпеливо. Когда я закончил говорить, он велел мне прийти к нему, как только я смогу, без предварительной записи. Я оделся по возможности приличнее и вышел из дому, как обычно, забыв выключить телевизор. На экране Годзилла рухнул, будто Гулливер под напором озверевших лилипутов. Монстр умирал.

Пока ехал в такси, я все время думал о маме.

И пока ждал в больничных коридорах, и когда сел на кушетку, обтянутую черной кожей, чтобы у меня взяли анализ крови, — я все время думал о ней.

«Доктор, это то, что я думаю, это оно?» — спросил я у врача.

«Поговорим, когда придут результаты анализов».

В тот же вечер анализы были готовы.

Врач пригласил меня в свой кабинет, закрыл за собой дверь и заботливо запер ее на ключ. Он не хотел, чтобы кто-нибудь нам помешал. Пока он усаживался и приводил в порядок бумаги на столе, мне показалось, что прошла целая вечность. Наконец, он открыл карту моих анализов, сложил руки под подбородком и посмотрел мне прямо в глаза.

«Ваша реакция положительная. Вы вируспозитивны», — сообщил он.

Я онемел.

«Ты понимаешь, что я сказал?»

«Что я скоро умру».

Хитрый японец улыбнулся. «Нет, не в этом дело. Мы все умрем. Рано или поздно. Вопрос только в том, как и при каких обстоятельствах. В твоем случае прогнозы, конечно, не блещут оптимизмом, но на сегодняшний день существует много достаточно эффективных методик. Есть препараты, которые могут значительно замедлить распространение вируса в организме или даже приостановить этот процесс на некоторое время. Ты лучше скажи, какие у тебя есть соображения по поводу того, как ты мог заразиться?»

Я вяло пожал плечами.

«Ты пользовался чужими шприцами?»

«Нет».

«Презервативами?»

«А зачем?!»

Врач встал, подошел к окну и открыл его.

«Они прикончили меня», — выдохнул я наконец.

«Не думаю, что здесь причастен кто-то другой. Ты уже достаточно большой мальчик, чтобы никто не мог тебя прикончить, кроме тебя самого», — сказал врач, обернувшись, и сел на свое место».

И я возвращаюсь. Я возвращаюсь в отель — улицы отворачиваются от меня: силуэты прохожих растворяются в воздухе, превращаются в легкий туман, в капельки росы. Освобожденные души вздрагивают от холода, оставшись без оболочки. Глубокая горечь заполняет собой городское пространство — все на грани исчезновения.

Я пытаюсь сосредоточиться на своем Я. Пытаюсь понять, в чем заключается его суть. Я вижу глубокие раны, причиненные нами друг другу, я вижу больничные койки, плачущих отцов и матерей, жен и мужей — в воздухе темно от их личных трагедий.

Линии горя бьются в воздухе, как мириады перепуганных до смерти птиц, траектории их полетов пересекаются. Голенастые и рахитичные, как дельтапланы на ходулях, не успевают они увернуться от адского пламени, как снова готовы в него попасть. Эта путаница из горя, как огромная черная сеть, покрывает весь мир.