«Незадолго до моего восемнадцатого дня рождения отец прислал мне письмо.

Все это время он, оказывается, был жив и здоров. Цвел и пахнул, как говорится. Он узнал о смерти дедушки и бабушки, и ему было очень жаль. Ему было жаль, что он не мог воспитывать меня сам все это время, но мир кино очень жесток, он создан не для детей, и отец был счастлив, что ему удалось уберечь меня от всего этого.

Ему было жаль также и мою мать, вопреки всему, что между ними произошло. Или, может быть, благодаря этому. А теперь, что касается меня, то он бы хотел исправить ошибки и наверстать упущенное. И, если я не вижу никаких к тому препятствий, он хотел бы прилететь и навестить меня в Европе.

Я не ответил отцу ничего. Я просто не знал, что ему отвечать. В конце концов я сам, первый, потерял терпение. Я забегал мыслями вперед, я делал вид, что не помню, кто я есть на самом деле. Так я метался между соблазнительными иллюзиями и стоическим отречением, а еще незнакомая мне тень моего отца, призрак из забытого прошлого, помогала раскачивать мое и без того хрупкое душевное равновесие. Мое молчание было красноречивым признанием всех моих слабостей: а я так надеялся, что он возьмет всю ответственность на себя и оставит меня в покое. И он, и моя мать причинили мне уже всю возможную боль. Хуже было уже не придумать.

Но он все равно приехал. Я заметил его однажды вечером за рулем взятого на прокат «Ситроена Берлинго» на подъезде к нашему лицею.

Отец увидел меня, притормозил, распахнул дверцу и жестом подозвал меня к себе. Я не хотел идти к нему. Но я не знал, что мне делать. «Я не понимаю, я что, у тебя луну с неба прошу, что ли? — произнес он, не глядя на меня и снова включая зажигание. — Это так трудно, уделить мне немного времени?»

Я пожал плечами, замялся, после паузы ответил: «Конечно, нет».

Через минуту я уже сидел в его авто. Это была ловушка. Жестокая ловушка, о которой я потом буду жалеть всю оставшуюся жизнь.

Но тогда я еще не знал ничего об этой западне и даже вообразить себе не мог всю меру ее подлости и жестокости. В тот момент даже сам отец не догадывался о тех ужасающих последствиях, которые будет иметь наше запоздалое и никому не нужное знакомство.

Мы поехали в город, посидеть где-нибудь в кафе, пропустить по стаканчику. Там мы с ним и попытались познакомиться. Я видел перед собой обаятельного мужчину в расцвете лет, у которого были коротко подстриженные седые волосы и голубые, как лед, глаза. На нем великолепно сидел костюм известной марки. Отец был сложившейся личностью, непоколебимо уверенной в себе, — правда, не без оттенка светской слащавости, хотя я заметил, что руки его во время разговора со мной слегка дрожали. Он непременно хотел произвести на меня соответствующее впечатление и немного переживал, что у него не сразу это получится. Возиться долго он ни с кем не привык и в случае со мной не собирался менять свои правила.

В нескольких броских чертах он обрисовал мне свой профессиональный путь. Как говорится, свои взлеты и свои падения. Оказалось, что я видел несколько фильмов, выпущенных его продюсерской компанией.

В тот вечер мы даже не обмолвились о моей матери. Коротко он сообщил о трех женщинах, которые были его женами за период, пока мы не виделись. В итоге он был в разводе. Отец сухо пояснил, что вскоре он отправляется в Японию, где будет работать над новой серией «Годзиллы», потому что съемки финансируют пятьдесят на пятьдесят японцы и американцы. В конце беседы он просто спросил меня, хочу ли я поехать с ним.

Я ответил отрицательно.

«Очень хорошо, конечно-конечно, я все понимаю», — он кивнул, заплатил по счету и сунул мне свою визитную карточку. Он высадил меня у ворот лицея и сказал мне: «Пока, друг мой, до скорого. Если передумаешь, позвони».

Два месяца я молчал как убитый.

Все это время я думал о своей жизни. По крайней мере, пытался думать. Чего я от нее хочу? И чего я хочу на самом деле? Еще никто в течение первых восемнадцати лет моей жизни не подавал мне надежды на будущее и не спрашивал меня, чего я хочу. Я был нечеловечески богат. На эти деньги я мог исполнить любое свое желание, любой свой каприз.

В этой жизни мне не хватало только цели. Мне не хватало приключений.

Вечером того дня, когда нам торжественно вручили дипломы, я перезвонил отцу с улицы из телефонной кабины.

Я сказал два слова: «Я поеду». Тогда мне показалось, что он был искренне счастлив моему ответу: «Я сижу на чемоданах, послезавтра у меня вылет, и ты еще говоришь, что твой звонок это простая случайность!»

Да, похоже, он был действительно счастлив тогда, все может быть.

Он посулил мне золотые горы: «Я распахну тебе двери в мир кино, сынок! При условии, что это тебя интересует. Ты знаешь, кто такой Годзилла?»

С неба падает что-то липкое и вязкое. Темного цвета. Когда первые капли долетают до земли, я наклоняюсь, макаю палец в капли на асфальте и пробую жидкость на вкус.

Над городом идет кровавый дождь.

Несколько минут — и город затоплен кровью. Люди плачут и стенают. Люди складываются пополам, падают на землю, мокнут. Люди блекнут, спотыкаются друг о друга, промокают. Бесценная жидкость пропитывает их. Алые потоки текут по улицам, смывая ряды, вереницы скомканных мертвецов, размокших до состояния бумажных катышков, пропитанных кровью.

Я не понимаю, что все это значит. «Распробуй хорошенько эту кровь, — подсказывает мне голос, — ты очень удивишься, результат превзойдет все твои ожидания. Признайся, это было вкусно?»

Я только улыбаюсь в ответ.

«На открытом воздухе вирус погибает немедленно. Значит, пока он падает с такой высоты, пока он летит к нам с неба, от него тем более ничего не остается. Значит, мы все можем пить ее, сколько влезет, и долой ненужные страхи!»

И люди умирают, плашмя падая друг на друга, обезумев от ужаса, не понимая, что с ними происходит, и кровяной дождь барабанит по стопкам их трупов и пузырится на промокших афишах, на набухших от крови портретах — а мне совсем не страшно.

«Я прилетел в Токио посреди зимы. Весь город был укрыт снегом. Это было феерически, сказочно, просто невероятно красиво, так непохоже на все, что я где-либо видел. Там почти никто не говорил по-английски, а по-французски и по-немецки тем более, поэтому отец приставил ко мне переводчика.

Япония не была похожа на что-либо известное мне до сих пор. Ничего подобного я никогда не знал и не видел. Дома там были без номеров. Люди ежедневно ели водоросли. Японские школьники все как один носили униформу, но при этом свободно красили волосы в зеленый цвет. Музыка, которая звучала отовсюду, была или невыносима, или божественно прекрасна, без переходов и оттенков. Там были сверхсовременные небоскребы и огромные парки дикой природы. По Токио ходили ужасающие толпы народу, но все вели себя, как один скромный и воспитанный человек. В храмах там голые стены, а в магазинах полным-полно самых редких коллекционных дисков. В нескольких часах езды на скоростной электричке от города были дикие горы, экзотические леса, били горячие гейзеры, и мартышки с глазами, как драгоценные сапфиры, которые купались в минеральной воде и прыгали прямо на плечи.