части головного мозга. Это довольно непростое ответвление — начинающие нейрохирурги могут посчитать, что этот сосуд можно разрезать. Но это не так. Это так называемая возвратная артерия Гюбнера. Она настолько важна, что о ее наличии рассказывают с самого первого дня практики. Артерия называется возвратной, потому что она отходит от своего главного ствола, а потом делает разворот на 180 градусов, как трасса «Формулы-1» в Монако. Возвратная артерия Гюбнера известна тем, что снабжает кровью уникальные структуры мозга. Если ее повредить, тяжелые последствия для пациента могут быть самыми неожиданными.

Когда оперируешь человека, его анатомия далеко не всегда похожа на ту, которую помнишь по иллюстрациям в учебнике. Многое скрыто кровью, а ты сам можешь валиться с ног от усталости. Возвратная артерия Гюбнера по форме напоминает костяшки сжатого кулака. Ее ни в коем случае нельзя трогать. Я заметил эту артерию в мозге пациентки. Профессор тоже должен был ее разглядеть. Я раздвинул мозговую ткань, чтобы артерию было лучше видно. Стоит ее заранее найти и держать в поле зрения, чем оставить частично или полностью скрытой. А потом произошло совершенно неожиданное: через окуляры с увеличением я увидел, как кончик микроножниц, которые держал профессор, стал приближаться к артерии.

Когда профессор потребовал ножницы, я подумал, что буду делать маневр, предполагавший, что он что-то отрежет. Ножницы были пока не нужны, до них еще дело не дошло, но вот они появились и в сильном приближении и ярком свете подкрадывались к тому месту, где я работал. У меня появилось ощущение, которое возникает, когда чья-то рука начинает маячить перед объективом старомодного кинопроектора. Мое лицо находилось в нескольких сантиметрах от лица профессора, и нас разделял только микроскоп. Никто в операционной не видел того, что происходило внутри головы пациента, а ножницы в руках профессора приближались к артерии.

«Сэр, Гюбнер», — прошептал я, не отрывая глаз от микроскопа. Этого предупреждения должно было быть достаточно, но лезвия ножниц не останавливались и продолжали двигаться вперед. Я чувствовал себя так, будто смотрю, как закрывает пасть акула в фильме «Челюсти». «Сэр, Гюбнер», — повторил я уже более настойчиво. Он был очень близок к тому, чтобы поранить артерию. Последствия такого действия оказались бы для пациента просто ужасными. Если бы мы задели артерию, то у молодой матери парализовало бы левую ногу. Кроме того, ее промежность онемела бы на всю оставшуюся жизнь, а с ее умом произошли бы штуки и того похуже. Она стала бы абулической, то есть безвольной. Женщина очень медленно реагировала бы на происходившие вокруг нее события. Она стала бы апатичной, немногословной, безынициативной, бездеятельной.

Что я должен был делать? Что я мог сделать? Я был всего лишь нейрохирургом-практикантом, 29-летним парнем, начинающим работать в этой профессии и вкалывавшим по 120 часов в неделю. Я был женат, и у меня было два маленьких сына — одному год, другому четыре. Профессор был нашим боссом, и всех нас учили верить профессору. Быть паинькой. Среди нейрохирургов есть присказка: «Только настоящий мужик может так долго быть мальчиком». Он был профессором. Он обладал абсолютной властью. Незадолго до этого он в назидание всем уволил хирурга, у которого была беременная жена. Уволил без предупреждения. Через семь лет оценка и мнение профессора (и только его) решат мою судьбу. От него зависело, стану ли я практикующим хирургом. Спорить с ним во время операции значило напрашиваться на увольнение.

А что, если это была не артерия Гюбнера? Что, если я ошибался? Вдруг это была другая, безобидная артерия, которую можно спокойно перерезать? Мне очень хотелось, чтобы я оказался неправ. Я хотел, чтобы профессор был прав. От этого все то, что произошло чуть позже, стало бы гораздо проще. Но я знал, что мы оба смотрим через микроскоп на артерию Гюбнера. И знал, что, остановив профессора, рискую потерять работу.

Решаться надо было быстро, потому что ножницы профессора приближались к артерии. Если я ничего не предприму, жизнь пациентки пойдет под откос. Ошибку спишут, а катастрофу объяснят «индивидуальными особенностями анатомии» и «болезнью пациента». Именно такими туманными фразами оперировали на еженедельной встрече по вопросам неудачных исходов и смертности. Профессор встретится с пациенткой и членами ее семьи. Его звание и положение станут его индульгенцией. Я продолжу работать в отделении, и моя карьера не пострадает.

Если я попытаюсь его остановить, то, скорее всего, о карьере нейрохирурга можно забыть. Вероятно, профессор просто вышвырнет меня из профессии. Мне придется переквалифицироваться на терапевта, стать анестезиологом или уйти в отделение неотложной скорой помощи. Эти специальности казались мне менее интересными, менее важными и менее сложными. Мне нравилась нейрохирургия. Мне нравилась опасность, связанная с этой областью. Меня привлекало то, что работа нейрохирургом требовала от меня максимального внимания и высшего мастерства. Я начал учиться в общей хирургии и думал, что стану кардиохирургом. Но перешел на нейрохирургию после того, как профессор выгнал человека, у которого были одни из самых высоких баллов во всей стране. Меня взяли в эту программу в качестве замены. Однако, оказавшись в нейрохирургии, я об этом не пожалел.

В голове одновременно крутились десятки мыслей, а в это время ножницы уже были занесены над артерией Гюбнера, и тут все мысли исчезли и осталась только одна: «К черту!» Оба варианта — делать что-то или ничего не делать — были ужасными, но я не смог бы простить себе, если бы он разрушил жизнь этой женщины. Хорошо, я решил остановить профессора, но как это сделать? Я подумал о том, что мне надо оторвать глаза от микроскопа и рукой перехватить его руку. Но времени на это не было. В последнюю секунду я блокировал ножницы металлической трубочкой отсоса, которую держал в левой руке. Я почувствовал, как лезвия ножниц сомкнулись вокруг трубочки, и потом ощутил мягкие вибрации, словно поймал маленькую рыбу. Профессор понимал, что запутался, временно потерял ориентацию, а я предотвратил катастрофическую ошибку. Однако он не привык к тому, чтобы с ним кто-нибудь спорил. Я почувствовал, что очень близок к тому, чтобы распрощаться со своим светлым будущим.

«Ты закончил», — сказал профессор. Я не очень хорошо представлял, что это значило. Все возможные варианты были безрадостными. Что закончил? Операцию? Год практики? С нейрохирургией? Работу в американских больницах? Профессор был влиятельным человеком, и у меня имелось серьезное подозрение, что он меня не пощадит.

Никто из присутствовавших в операционной не видел того, что произошло под микроскопом. Никто не мог выступить на моей стороне в качестве свидетеля. Все случилось исключительно между нами. Мы с профессором оторвали глаза