Гилберт считал, что располагает надежными экспериментальными свидетельствами суточного вращения Земли, причиной чего является магнитное воздействие. Он установил, что Земля – гигантский магнит, и обнаружил, что сферический магнетит будет вращаться, если его полюс сместить с севера; иными словами, доля Земли будет естественно совершать круговые движения. На этом основании он предположил, что вся Земля тоже вращается. Да, Аристотель говорил, что подвижны только небеса, а не земной шар, но он был не прав. Земля подвижна, как и планеты, поскольку обладает магнитным полем, эквивалентным движущему импульсу. Установив, что способность двигаться заложена в природу Земли, Гилберт заявил, что небесам это не дано. «Кто видел… что звезды, которые мы называем неподвижными, располагаются в одной сфере? Кто доказал посредством умозаключений, что существуют реальные неколебимые сферы?»[52] Находясь под влиянием Диггеса и Тихо Браге, Гилберт заодно отверг и идею главной движущей силы. А если так, разумнее предположить, что Земля (которая является сферой и так же может вращаться, как и планеты) совершает суточный оборот, чем что это делают небеса.

Удовлетворившись констатацией данного факта, Гилберт и не попытался установить заодно и годовое вращение Земли. Наоборот, он отверг его, заметив, что «из этого ни в коей мере не следует, что Земле следует приписывать двойное движение»[53]. Но он все же пошел дальше, чем Тихо Браге, обратившись к изучению вопроса, что удерживает планеты на орбитах. В опубликованной посмертно «Новой философии нашего подлунного мира» (New Philosophy of our Sublunary World, 1651) он установил, что магнитная сила Земли влияет на Луну и именно эта сила заставляет Луну двигаться вокруг Земли, и также объясняет влияние Луны на приливы и отливы.

Таким образом, Гилберт занял особое место в научной мысли: не будучи астрономом, он развил несколько новых астрономических идей; не будучи истинным коперниканцем, он восхвалял сделанное Коперником. Гилберт считал Коперника «восстановителем астрономии» не только за смелые идеи, но и за развитие математического аппарата[54]. Но платонова гармония не привлекала ученого; значительно больше его интересовал мистицизм, который наделял Землю живой силой и объяснял физическое вращение и вечное совершенство.

Человек стремится увидеть и узнать многое, но даже самый информированный получает лишь свет и начала знаний. Поэтому наши суждения и действия часто ошибочны, искаженны и нелепы, ибо мало кто руководит своими действиями правильно и справедливо. Но магнитная сила Земли и живая форма шаров, без восприятия, без ошибки, без вреда, зла и болезней, пребывает с нами и несет в себе деятельность, энергичную, фиксированную, постоянную, направляющую, исполнительную, руководящую, последовательную. Благодаря ей продолжаются рождение и смерть всех вещей. Ибо без этого движения, с помощью которого выполняется ежедневный круговорот, все земные вещи вокруг нас останутся дикими и бессмысленными.

Этот мистический дух среди английских астрономов – астрологический у Ди, теологический у Диггеса, магнетический у Гилберта – вероятно, объясняет, почему мистический философ Джордано Бруно нашел в Лондоне подходящую атмосферу, стимулировавшую его творческую активность и позволившую создать самые важные философские труды. Мы не знаем, встречался ли он с английскими учеными, но он мог слышать о коперниканизме Диггеса и Ди, который напоминал его собственный, еще более мистический коперниканизм. В Лондон Бруно, родившийся в 1548 году в местечке Нола, недалеко от Неаполя, пришел долгим извилистым путем. Образование в университете Неаполя, поступление в доминиканский монастырь, одиннадцать лет в роли монаха, настаивавшего на своем праве читать Эразма, бегство из монастыря и странствие по европейским столицам. Его всегда радостно приветствовали, где бы он ни появлялся, поскольку он разработал систему мнемоники (возможно, основанную на такой средневековой системе, как так называемое «искусство» Раймонда Лалла-Луллия), которая была очень востребована[55]. Бруно обладал беспокойной натурой, которая постоянно гнала его в путь, на поиски нового и более интересного. Во время своего английского визита он впервые начал писать о космологических проблемах. Основой его веры была теория Эпикура (о которой он узнал у Лукреция) о бесконечной Вселенной с множеством (обитаемых) миров. Вселенная Бруно была не просто бесконечно большой, как у Николая Кузанского (чьи идеи, безусловно, оказали на него влияние), но в полном смысле слова бесконечной. Бруно, вероятно, был первым философом, который осознал возможности, заложенные в идее бесконечности. С Лукрецием Бруно смешал платоновскую концепцию мировой души и пантеистическую концепцию Николая Кузанского о связи Бога и Вселенной.

Среди астрономов Бруно особенно привлекали Коперник и Тихо Браге. Последний дал ему аргументы для идеи о том, что все небесные тела находятся в движении, подтверждающей доктрину Николая Кузанского, а первый – для развития идеи о том, что не существует центра Вселенной. Факт, что Вселенная Коперника очень велика, помог ему с физическими доводами, а развитие Коперником концепции Солнечной системы вроде бы подтвердило эпикурейскую идею о множественности миров. (Бруно подчеркивал различие между «миром» и «Вселенной»: мир – это Солнечная система и неподвижные звезды, которая является одной из многих подобных, Вселенная – совокупность множества миров). Эти миры – такие же, как наш, то есть с Солнцем, планетами, обитаемой Землей и т. д. Наша Земля может находиться в любом месте Вселенной, но уж точно не в центре. Это была не научная система. Как заметил Бруно в диалоге «О бесконечной Вселенной и мирах», человеческий разум не в состоянии постичь бесконечность[56]. Бруно не интересовала научная система: он был мистиком и всячески продвигал мистицизм. Он испытывал лишь презрение к тем, кто не мог понять и принять его храбрые полеты безудержной фантазии. Для него даже больше, чем для Николая Кузанского, Бог был везде. Бесконечность Вселенной и бесконечность Бога – одно мистическое целое. Он дерзко писал:

«Единство очаровывает меня. Благодаря его силе я свободен, хотя и в неволе, счастлив в горе, богат в бедности и быстр даже в смерти»[57]. В мистическом размышлении об Одном лежит истинное освобождение разума и души.

Все это не имело почти никакого отношения к астрономии. Но мистический взгляд на потенциальные возможности бесконечности привлек Гилберта и Кеплера. Использование естественных наук в философии было знакомо всем, поскольку в этом заключалась значительная часть силы философии Аристотеля, охватывающей все аспекты от натурфилософии до метафизики. Неудивительно, что после проявления неортодоксальности философии Бруно возникла тенденция считать связанную с ней астрономию тоже ересью.