— Ее арестовали.

По городу расползается ужас. Японцы решили бросить в тюрьму всех несогласных с режимом. Я удивляюсь, что меня до сих пор не арестовали. Ночами прислушиваюсь к мерному топоту солдат, к лаю собак и боюсь услышать глухой стук кулака в нашу дверь. Молчание еще страшнее шума и смятения. Я смотрю на потолок, окидываю взглядом туалетный столик с зеркалом в голубой шелковой раме, письменный стол, букет роз в вазе. Все это могут сломать, раздавить, сжечь. Наш дом, подобно дому Цзина, превратится в обугленный скелет.

Я снова вспоминаю последнюю встречу с Минем на улице. Когда он догнал меня в тот день, волосы у него растрепались, он задыхался от бега и не знал, что его ждет тюрьма. Он тогда сказал: «Цзин влюблен в тебя. Он только что мне признался… Тебе придется выбирать между нами…» Я почувствовала раздражение. Его слова оскорбили мою гордость. «Не будем устраивать сцену», — так я ответила Миню, и это были последние слова, которые он от меня услышал.

Цзина мне не хватает так же сильно. Сегодня его дурной характер и резкие манеры кажутся мне невероятно привлекательными. Как их спасти? Как связаться с сопротивлением? Как добиться разрешения на посещение тюрьмы? На несчастье моих друзей, они родились в богатых семьях. Разница между собственной уютной спальней и темной сырой камерой должна быть просто невыносимой. Они наверняка заболеют. Говорят, тюремщиков можно умаслить деньгами. Я готова отдать все.

На улице начинается стрельба. Дико визжит и воет собака. И тут же все успокаивается, город погружается в тишину и молчание, как брошенный в бездонный колодец камень.

Меня кидает то в жар, то в холод. Мне страшно. Но ненависть придает сил. Я открываю ящик комода. Достаю из несессера — мне подарили его на шестнадцатилетие — ножницы с золотой рукояткой и острыми концами.

Прикладываю к лицу драгоценное оружие, ледяное, как сталактит.

Я жду.

Во мне живут два разных человека. Один — тот, что носит форму, — взирает на город с гордостью победителя, другой, время от времени переодевающийся в гражданское платье, покорен его красотой.

Этот второй — китаец. Я с изумлением наблюдаю, как меняется его речь, внешний облик и манера поведения. Надевая свой маскарадный костюм, я перестаю быть собой. И уже почти стал свободным человеком, которому неведомы присяга и воинский долг.

В детстве мне часто снился один и тот же сон: одетый в черное, как нинзя,[24]я крался по крышам уснувшего города. У моих ног простиралась ночь, то тут, то там, как огни океанских лайнеров в темном океане, поблескивали окна. Город из сна был мне незнаком, это пугало и подстегивало. На узкой пустынной улице раскачивались под навесами фонари, распространяя вокруг зловещий свет. Я шел на цыпочках по крыше, переступая с одной черепицы на другую, подходил к краю и внезапно бросался в пустоту.

Я сердит на капитана Накамуру за то, что он заставил меня играть столь низкую и подлую роль. У меня нет ни чутья, ни цинизма, ни паранойи, свойственных настоящему шпиону, и мне недостает взгляда профессионала, способного различить черное пятно на темной бумаге. Кроме того, я чувствую, что за мной тоже следят. Несмотря на июньскую жару, я вынужден надевать плотную льняную рубаху — иначе не спрячешь пистолет за поясом. Садясь за доску, я кладу ладони на колени, а правым локтем прикрываю пистолет, выпирающий из-под складок одежды.

Поднимая правую руку, чтобы сделать ход, чувствую прикосновение стали. В оружии заключены моя сила и моя слабость. У меня прекрасный обзор для стрельбы, но я и сам могу погибнуть, если какой-нибудь китайский мятежник выстрелит мне в спину.

В Японии я научился соблюдать строгие правила игры в го. На родине я играл на природе, в тишине и покое. Тело мое расслаблялось, я дышал полной грудью, и энергия распространялась по всему организму, мозг работал четко и ясно, душа медленно и постепенно проникалась двойственной природой мира.

Сегодняшняя партия лишена духовности. Маньчжурское лето так же безжалостно, как здешняя зима. Тот, кто никогда не обгорал, кого не ослеплял солнечный свет, не поймет всей мощи этой черной земли. После изматывающей, иссушающей, доводящей до изнеможения тренировки игра в го с китаянкой напоминает бегство в страну демонов. Июньская жара вливается в мои вены, обостряет чувства. Все возбуждает меня: ее обнаженные руки, измятый подол платья, колыхание ее ягодиц под тонким шелком, пролетающая мимо нас муха.

Мне мучительно трудно держать себя в руках перед лицом моей китаянки. За неделю ее лицо загорело и стало похоже на виноградинку. На ней одежда без рукавов. В своих обтягивающих платьях маньчжурские женщины выглядят соблазнительнее, чем если бы они были обнажены. Наши головы почти соприкасаются над доской. Мне удается справиться с вожделением благодаря железной воле, закаленной годами воинской дисциплины, я полностью отдаюсь игре.

Назначение в Китай помогло мне понять величие и тщету жизни солдата. Ведомый приказом, он идет вперед, не спрашивая, куда и зачем его посылают. Он — пешка среди великого множества других пешек. Он живет и умирает безымянным во имя победы Общего Дела. Го уподобляет меня генеральному штабу, который с холодным расчетом управляет армиями. Фигуры продвигаются по доске. Многими придется пожертвовать ради осуществления стратегического плана.

Гибель фигур в окружении ассоциируется у меня со смертью товарищей.

Хун делает все, чтобы узнать новости, которые день ото дня становятся все ужаснее. Когда она сообщает, что отец Цзина обратился к японским властям с просьбой казнить своего сына, я начинаю ненавидеть старика.

Безразличие родителей приводит меня в отчаяние. Лунная Жемчужина думает, что я влюбилась, и пытается вытянуть из меня правду.

Она спрашивает вкрадчивым голосом:

— Ты чем-то огорчена, сестричка?

— Вовсе нет, Лунная Жемчужина. Я просто раскисла от жары.

Монотонные стенания служанки Ван Ма так сильно действуют мне на нервы, что я разражаюсь смехом. Родители переглядываются. Подобный возмутительный поступок выше их понимания, они не знают, как привести меня в чувство. Ван Ма с рыданиями убегает. Матушка дает мне пощечину. Она ударила меня впервые в жизни. Щека горит, в ушах стоит звон. Матушка подносит ладонь к глазам, смотрит на нее, дрожа всем телом, и скрывается в своей комнате. Отец топает ногой и тоже исчезает.

На площади Тысячи Ветров, с моим незнакомцем, мне становится легче. Он очень пунктуален, но никогда не жалуется на мои опоздания. Говорит очень мало. Лицо невозмутимое, непроницаемое. Не обращает внимания ни на солнце, ни на ветер, ни на мое поведение. Такая внутренняя сила, должно быть, ограждает его от многих земных горестей.

Я пришла, чтобы забыться. Здесь, на площади, никто не говорит ни об арестах, ни о японской оккупации. Новости из внешнего мира сюда не доходят. Но боль достает меня и здесь. Птица, бабочка, прохожий, любой — самый простой — жест возвращают меня мыслями к Миню и Цзину. Я встаю и обхожу площадь.