— Ладно! Вы говорите невеселые вещи, — прервала его Рози, — и если это результат моих размышлений по поводу нагревающих воздух свечей, то мне было бы лучше помнить, что молчание — золото. Кстати, заметьте, я начала с того, что помолчала. Андре, дорогой, я, как и все остальные люди, тысячу раз думала о том, что вы только что сказали. Все это банально, как ночь и день, и потому совсем не забавно. Я предпочитаю розы тревогам. Так что вы видите, что и я тоже могу смотреть тайне в лицо. Если бы я позволила себе погрузиться в отчаяние, то у меня пропало бы желание делать что бы то ни было, и я, как и другие, говорила бы: «А что это даст?» С таким девизом можно, конечно, что-то сэкономить, но вот с этим «А зачем?» преуспеть в коммерции никак не удастся. Я не хочу ставить себя в пример, но я всегда чего-нибудь хочу, а это имеет еще и ту хорошую сторону, что дает повод моим друзьям доставить мне удовольствие. Я никогда не буду знать, что такое жизнь, но я знаю, что я люблю многих людей и многие вещи, которых не найти нигде в других местах. А что касается этих пресловутых расстояний, о которых вы говорите как об источнике страдания, то я, напротив, благословляю их, поскольку гораздо чаще, уверяю вас, испытываю желание отдаляться от людей, чем видеть, как они приближаются ко мне. Люди так склонны к фамильярности. «Сохраняйте дистанцию». Разве вам не повторяли это по десять раз на день, когда вы были ребенком? Я не могу поверить, что наши родители и гувернантки стали бы внушать нам этот принцип, смеясь, облизываясь и похлопывая нас по спине, если бы осознавали, что позже мы станем его жертвами. А что касается одиночества и страха перед ним, то это всегда доказательство того, что человек стареет и именно возраст внушает нам страх. Однако мы должны были бы уже к нему привыкнуть. Вы, мой дорогой, вы уже рассуждаете, как старик. Каждую минуту я жду, что вы вспомните изречение: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Ха! Большое спасибо, вот радость-то! Если бы молодость знала? Тогда бы на земле жили бы одни старики, и именно поэтому молодые инстинктивно не доверяют опыту старших. Каждый раз, когда я открывала какую-нибудь книгу по философии, я думала: «Мой Бог, каким надо быть старым, чтобы писать подобные вещи». Эти книги чрезвычайно опасны: пока ты их читаешь, ты чувствуешь себя очень умным, и вдруг, бах, когда ты ее закрываешь — прощай юность, тебе уже сто лет. Андре, я говорю об этом со знанием дела: одна из моих подруг на это попалась. В понедельник мы с ней расстались, да, в один из понедельников, накануне она выиграла миллион в казино, она была свежая, легкая, говорила о любви, и ее душевное состояние было дай бог каждому. И вот, встречаю я ее снова в субботу, да, именно так, не в пятницу, а в субботу, и как только я вошла к ней, я увидела, что она стала совсем другой. Трудно поверить, но, вместо того чтобы разговаривать по телефону, она держала в руках книгу. Я сказала себе: «Это забавно, как это ее меняет». Тогда я ее спросила, не заболела ли она, не утомило ли чтение ей глаза. Она ответила мне: «Нет, но я поняла». — «Что ты поняла?» — «Я поняла, что мы живем, как дураки, и что есть нечто совсем иное…» Я ответила ей: «Побереги себя, моя дорогая, ты пропала. Не думай, если хочешь, ни о чем, но не думай об ином». Она пожала плечами и отвернулась от меня. И каков результат? Вам угодно знать, каков был результат? Сначала, стараясь дать нам почувствовать, что мы дураки, она переполнила чашу терпения своих друзей. Теперь мы избегаем ее, а дети не называют иначе, как «Наша бедная мать». Вот какой прекрасный результат! По моему мнению, всякие мыслители там и философы никогда не могли доказать ничего путного. Просто они напридумывали себе идей и пытаются всех убедить, что эти идеи хорошие. Я же предпочитаю даже не дотрагиваться до них, я предпочитаю не понимать. Права я или нет?

Ландрекур слушал ее и не раз принимался смеяться, и не столько ее словам, сколько ее хорошему настроению, которое так прекрасно сочеталось с простотой ее речей. Ему нравилась ее искренность, и он ответил:

— Да, вы правы.

Впервые с тех пор, как он приехал в «Дом под ивами», у него был счастливый вид.

— Я, наконец, обретаю вас вновь, — сказала она ему, — и, словно испытывая удовольствие при мысли, что они одни в этом пустом доме и что в их власти создавать здесь такие мгновения, которые любовь любит продлять, она добавила: — Да здравствует одиночество.

Немного позднее на вопрос, который она задала ему о его отрочестве, он рассказал, какие фарсы разыгрывал, учась в коллеже, как служил в армии и как путешествовал по Норвегии со своей первой настоящей любовницей.

— У вас были и ложные? — спросила она.

— Как и у всех, — ответил он.

Они рассмеялись, и Ландрекур вдруг заметил, что думает о Жюльетте. К нему вернулось волнение, которое он ощутил при соприкосновении их рук, он погрузился в мечтательное состояние, и Рози спросила его:

— О чем вы думаете?

— О нашем путешествии.

— А я спрашиваю себя, куда отправится в свадебное путешествие Эктор. Он мне даже не описал свою невесту, не странно ли? Мне хочется поскорее ее увидеть, хотя я уверена, что мне не о чем будет с ней говорить: ведь она никого не знает.

Она протянула руку к столику у изголовья кровати, чтобы взять коробку сигарет, и не обнаружила ее там.

— Мои сигареты исчезли, — воскликнула она.

— Я по рассеянности унес их к себе, вот держите мои, — ответил Ландрекур и протянул ей свой красивый портсигар, на котором сияли звезды их бывшего небосвода.

Пока она курила и продолжала говорить о браке князя д’Альпена, он перемещал стол и подносы с наполовину пустыми блюдами. Она предложила ему помочь.

— Нет, нет, не беспокойтесь, я все это уберу и вернусь через минуту.

Ландрекур исчез в темноте коридора, быстро переложил остатки ужина на поднос и поднялся к Жюльетте. Та сидела за столом и что-то писала.

— Входите, входите, — пригласила она.

Ландрекур замер в неподвижности, и пока он осматривался вокруг себя, его лицо сохраняло выражение крайнего изумления, которое, вероятно, должно было бы появиться у человека, в один миг перенесенного из самой убогой обстановки в место, очаровывающее своей красотой. Он забыл про Рози, утратил ощущение опасности, и изумление лишило его способности что-либо чувствовать. Жюльетта приблизилась к нему медленным шагом, как бы боясь его разбудить, и взяла у него из рук принесенный им поднос.

— Вы взволнованы? — спросила она, но, увидев, что он не может вымолвить ни слова, продолжила: — Да, я знаю, это очень красиво, да, это хорошо. А если учесть те скромные средства, которыми я располагала, и те трудности, с которыми я встретилась, все это было совсем непросто, уверяю вас. Я следую за своей фантазией, — заключила она и поставила поднос на стол.

— Нет, нет, это вы — моя фантазия, — прошептал он достаточно тихо, чтобы она не могла его услышать.

Теперь Ландрекур смотрел не на комнату, а на саму Жюльетту. Как она была грациозна и прекрасна, босая, неторопливая, в этом длинном черном платье, складками ниспадающем вокруг нее и тихо шевелящемся в ритме ее шагов! Какая она была трогательная и таинственная в этой комнате, возникшей вместе с ней из глубин неизвестности.