— Ты забыл про Путь! Не забывай про Путь!

Мальчик одобрительно вскинул руку.

Остаток дня до самого вечера Колман провел, обходя почти неразличимую границу населенного района, извилистую линию, состоящую из огороженных парковок и пустых домов, за которыми терялись обезлюдевшие улицы. Он искал людей, еще не слышавших весть Господа. Когда Колман добрался до дома, луна, похожая на шар, сияла в самой высокой точке вечернего неба.

И был день четвертый.

Ночь протекла медленно; утром он открыл глаза и не мог понять, спал он или нет, и, хотя солнце встало, время явно прошло. Ему что-то снилось, но, как только он пытался воскресить сон в памяти, тот ускользал и растворялся среди теней. Единственное, что Кинзлер припоминал наверняка, — что он несколько часов лежал неподвижно, дожидаясь странного ощущения в руках и ногах, как будто они делились на части, и это означало бы, что он наконец засыпает. Но заснул он в итоге или нет, — здесь Кинзлер сомневался.

Это знал только Бог, но не Кинзлер, хотя он надеялся, что однажды ему откроется истина.

Лори снова прилетели к нему на балкон, и он спугнул их, открыв и закрыв стеклянные двери, — от внезапного громкого стука птицы тут же вспорхнули. Потом Кинзлер обулся, выбрал плакат и пошел в город. На углу квартала стоял маленький овощной магазин — он зашел туда и взял пакет маленьких очищенных морковок (витамины) и целый поднос сушеных колбасок (белки). Джозеф был прав — тело в конце концов есть храм. Кинзлер сунул морковь в один карман, а колбаски — в другой и почувствовал боками свертки — они покачивались туда-сюда на ходу. Идеально сбалансированный вес, приятная тяжесть, совсем как бремя Господнего внимания, которое удерживает все воедино и не позволяет рассыпаться на атомы.

Утро было холодное, ясное, мирное, сотни людей уже кишели на городских улицах. Кинзлер возвысил голос, бродя между ними и выкрикивая:

— Братья и сестры! Мои многочисленные друзья! Внемлите слову Божьему, ибо Его слово есть истина, Его слово есть справедливость!

Он воздевал плакат высоко над головой, удерживая его обеими руками, так что всякий, кто подходил ближе, мог разглядеть надпись без помех. Плакат гласил «Бог есть любовь» большими черными буквами, хотя на другой стороне Колман приписал: «Бог есть надежда» — просто на всякий случай.

Через несколько часов, когда Кинзлер миновал часовой магазин на западной стороне Парк-стрит, солнце скрылось за верхними этажами домов. По звону в витрине он понял, что настал полдень. Часов были десятки, все идеально синхронизированы. Он немного постоял, рассматривая вращающиеся колесики, прежде чем двинуться дальше. Секундные стрелки скакали по циферблату, минутные подвигались вперед крошечными, почти незаметными шажками. Кинзлер ушел, когда стрелки достигли пяти минут первого. Он следовал за тенями облаков, идя через площадь, и остановился, чтобы обратиться к людям, столпившимся у кофейни. Когда менеджер выскочил и погрозил ему шваброй, Кинзлер сунул плакат под мышку и сбежал, а потом забрел на церковный двор, где похоронил зуб.

Хлебные палочки, которые он сложил крестиком, исчезли. Кинзлер тщательно осмотрел землю, но так и не нашел то место, которое отметил.

Повсюду, впрочем, были птицы, что-то клевавшие в траве, и Колман не сразу понял, чем они заняты: они разыскивали зуб, чтобы проглотить. Они уже съели хлебные палочки, скрыв место, где он был похоронен, а теперь решили сожрать и зуб, вырвать его из освященной земли, заключить в темные недра своих желудков, чтобы он никогда не вернулся к Кинзлеру.

Они его еще не нашли — и с Божьей помощью не найдут.

Кинзлер нашел грабли, прислоненные к стене церкви, и на их место поставил плакат. Он заорал: «Кыш отсюда! Кыш!» — и стал гоняться за птицами по двору, размахивая граблями из стороны в сторону, сверху вниз словно клюшкой. Зубцы лязгали и звенели, ударяя о землю. Лишь раз Кинзлеру удалось задеть птицу, попав по хвосту, — в воздух взлетело облачко перьев и медленно опустилось на траву. Тварь пискнула и поспешно ретировалась, приземлившись на фонарь через улицу. Кинзлер продолжал преследовать остальных, перегоняя их с места на место, пока наконец после громких воплей и хлопанья граблями по траве не улетела последняя. Двор опустел. Теперь зуб был в безопасности.

Вдоль забора собралась толпа, но, когда Колман выпустил грабли и посмотрел на зевак, они опустили глаза и разбрелись в разные стороны, как будто все это время шли по своим делам.

Он нашел две палочки, сложил их косым крестиком, связал ниткой, выдернутой из собственного пиджака, и воткнул в землю, чтобы обозначить место, где, по его предположениям, лежал зуб. Потом Колман прислонил грабли к стене, забрал плакат и весь день бродил по улицам, разнося Благую весть Христову и напрягая охрипший голос, чтобы его было слышно. Добравшись вечером до дома, Колман убрал плакат на балкон, сел на постель и опорожнил карманы. Он съел колбаски и почти всю морковь.

И был день пятый.

«Ибо с камнями полевыми у тебя союз, и звери полевые в мире с тобой». Так гласил прекрасный рассказ о милости Господней к страдающим из пятой главы книги Иова — великой книги о страданиях. С тех пор как Кинзлер умер, он выносил плакат с этим стихом как минимум раз в неделю, напоминая людям о Божьем милосердии и великой Тайне. Из всех книг Ветхого Завета книгу Иова он считал самой загадочной и в то же время чтил ее больше остальных, а при жизни часто удивлялся, не заключается ли в этой фразе — стих пятый, глава двадцать третья — одновременно обещание и предсказание. Казалось, строка гласила, что Божья милость к страдающим заключается именно в том, что он позволяет им умереть. Что мог значить для сынов Израиля «союз с камнями полевыми», если не возможность наконец упокоиться среди праотцев?

«Что они обретут мир на земле, а не где-то в ее недрах», — сказала первая половина души Кинзлера. А вторая возразила: «Но в смерти Бог создал для Своих детей новую землю». Первый голос поинтересовался: «Тогда ответь мне, мудрец, — кому принадлежит вот эта земля?» Второй голос промолчал.

Ближе к вечеру Колман обращался к толпе, стоя на скамейке перед спортивным клубом, когда вдруг увидел двух парней, которые выбили ему зуб. Они шагали с теннисными ракетками и спортивными сумками, и один хлопнул другого полотенцем по заду, а потом коснулся шеи и убрал ярлычок под воротник, игриво пощекотав пальцами кожу. Колман соскочил со скамьи и заорал им вслед:

— Бог любит вас! Он вас любит и исцелит, если вы поручите себя Его заботе!

Парни, казалось, смутились. Они избегали взгляда Кинзлера. Первый шепнул что-то на ухо второму. Может быть, «Это снова он». Или же: «На счет три». Или: «Чья очередь сегодня?» Кинзлер никогда не умел читать по губам — но парни вдруг перешли на рысь. Он пытался не отставать, но потерял их из виду на торговой площади, а потом сильно ударился плечом, когда огибал деревянный киоск, и с размаху сел наземь. Плакат свалился ему на колени.

— Вы в порядке, мистер Колман?

Над ним склонилась девушка, не старше двадцати, с сочувствием в глазах. Он задумался: откуда она знает его имя?