Когда я добралась наконец до своего пенька изможденная, но переполненная гневом, обед был в самом разгаре. По территории лагеря не болталось ни одного подростка. Все были в столовой. Я бы и сама немедленно туда отправилась, потому что длительное времяпровождение на свежем воздухе здорово разыграло мой аппетит, но вместо этого я уставилась на пень. Нет, я буквально воззрилась на надпись, сделанную на самом пеньке, на его срезе, на котором я обычно сидела. Воззрилась – да, это именно то слово, которое могло подчеркнуть степень моего изумления в момент, когда надпись попалась мне на глаза.

«О + К = ЛЮБОВЬ!» – гласила она. Глядя на нее, я буквально задыхалась от возмущения, от гнева… и от стыда. Надпись была совсем свежей, и на этот раз сомневаться в том, что под буквой «О» подразумевалась именно я, не приходилось. Хотя бы просто потому, что она очень отличалась от выгравированных по всей роще – и наклоном почерка, и размерами букв. И тем, в конце концов, что первой в уравнении стояла буква «О», а не «К», как во всех остальных надписях.

Это могло означать лишь одно – кто-то подглядел или увидел случайно, как я уходила тогда с Костиком в рощу, и лагерь с тех пор переполнен слухами, словно славный город, созданный братьями Гримм, манной кашей из знаменитого горшочка.

Я подобрала с земли сучок и попыталась заскрести в надписи хотя бы первую букву. Костику-то что – его буква на всю рощу знаменита. А мне стыд и позор на ближайшие сутки. На ближайшие – потому что смена уже заканчивалась и завтра мы должны были разъехаться по домам.

К моему негодованию, никакого вреда несчастный немощный сучок букве «О» не принес. Более того, сучок сам стерся в труху. Тут нужно было что-то покрепче, какой-нибудь инструмент типа отвертки или даже обычный перочинный ножик. Но такие могли водиться в карманах у мальчишек. И если бы я осмелилась попросить у кого-то из них ножик, мне пришлось бы нарваться на их любопытство и объяснять, зачем он мне понадобился.

Так что это был не вариант… Оставалось либо найти инструмент, либо смириться с тем, что надпись наверняка увидит большинство обитателей лагеря. Смириться я не могла. После провала моего плана по восстановлению справедливости и отмщения Костику смириться еще и с тем, что меня ославили… Нет, я была достаточно упряма, чтобы этого не допустить.

И вот, пока все наслаждались в столовой обедом, набивая свои желудки вкуснейшей гречневой кашей с подливой… или борщом… или рассольником… а может, в последний день повара расщедрились и приготовили пиццу… в общем, в это самое время я стрелой мчалась в сарай на краю лагеря, в котором, насколько мне было известно, хранились ведра и швабры. Вполне возможно было, что там же хранились и инструменты.

Сарай был заперт. Вот тут-то я чуть и не разревелась с досады. Привычка, не привычка… Нервы мои уже не выдерживали очередное поражение. Я, конечно, наслушалась от мамы, что жизнь как зебра – полоса темная, полоса светлая, и в моей жизни, как и у любого человека, случались прежде неприятности, но чтобы они падали на мою голову одна за другой – это уже был явный перебор. Моя бедная голова начала трещать, словно глиняный горшок. Да-да, тот самый, перестаравшийся с приготовлением манной каши.

Все, решительно все в этот день устраивали мне пакости. Сперва Наташка сорвала мой план своими философскими капризами, потом, откуда ни возьмись, на футбольном поле появился Костик, возможно, подслушавший часть нашего разговора, потом были дурацкие игры в прятки в сливовой роще, потом очередной Наташкин финт, потом пенек с этой надписью. Ах, да, еще и белка – даже белка! – и та была против меня. Если бы по лагерю разгуливала черная кошка, я больше чем уверена – она непременно пересекла бы в тот день мою дорогу.

Измученно озираясь, медленно пошла я прочь от сарая, и вот тут наконец справедливость восторжествовала, хотя бы на миг. Иначе как чудом я это назвать не могу. А может, и не зря говорят, что каждому дается столько, сколько он может вынести, и моя чаша на тот миг была полна (ну или горшочек был полон…). Словом, удрученно опустив взгляд под ноги, я неожиданно нашла как раз то, что искала. Не совсем то, но найденный предмет с лихвой заменял и перочинный ножик, и любой инструмент. Словом, я нашла погнутый ржавый гвоздь.

Я опрометью кинулась к пеньку, мимо него уже проходили ребята, возвращавшиеся из столовой. «Сытые, довольные… набившие свои брюшки…» – с завистливым неудовольствием подумала я и, присев, облокотилась на пенек, скрывая злополучную надпись от посторонних взглядов. Едва горизонт становился чистым – мальчишки и девчонки, словно грозовые тучки, способные омрачить мое существование, удалялись из поля зрения, – я начинала яростно скрести гвоздем по своей букве. И только когда совершенно затерла ее, поймала себя на том, что все это время твердила, как заведенная: «Раз, два, три – больше не вари! Раз, два, три – больше не вари!»

С удовлетворением бросив последний взгляд на покореженную благодаря мне надпись, я отправилась в наш корпус. Эта маленькая, первая за день победа почему-то невообразимо воодушевила меня. Я шла, чувствуя, как моя грудь наполняется сладким воздухом уверенности в себе. Это было сродни могуществу, будто я не букву на пне затерла, а расправилась с целой армией врагов.

Войдя в наш корпус, я окинула его великодушным взглядом. Находившиеся в нем девчонки взглянули на меня равнодушно, не оценили мой победоносный вид и продолжили сплетничать. Я уселась на кровать, чувствуя себя Александром Македонским на бравом коне, и немедленно обратилась к Наташке – она единственная из всех смотрела на меня пораженно.

– Я готова! – провозгласила я Наташке. Я была щедра в этот день на пафосные речи и интонации.

– Готова к чему? – настороженно спросила Наташка.

– Готова с ним встретиться, – заговорщически понизила я голос, кинув быстрый взгляд в сторону девчонок, которым почему-то было совершенно все равно, о чем мы с Наташкой говорим, если только они искусно не притворялись.

– Ну и встречайся на здоровье, а я пас, – стушевалась Наташка.

– Мы же договаривались! – возмутилась я.

– Мы не договаривались, а просто разговаривали, – поправила меня Наташка.

– Это все отмазки, – спокойно заявила я, пытаясь взять Наташку на «слабо». – Ты просто трусишь.

И вот опять мой план сработал. Мой отец в таком случае сказал бы, что «пруха пошла». А мама заявила бы, что кончилась черная полоса и началась белая. Я же считала, что я все грамотно рассчитала, только и всего.

– Я трушу? – сквозь зубы прошипела Наташка и для верности повторила, словно пыталась себя этим раззадорить: – Это я-то трушу?!

– Ну не я же, – произнесла я и усмехнулась краешком губ, как ковбой Мальборо – Уэйн МакЛарен. Сигарету во рту я при этом, разумеется, не держала. И слава богу. Папа, сам недавно бросивший курить, показав мне рекламный ролик с этим ковбоем, внушительно произнес: «Этот красавец мужчина умер в пятьдесят два года от рака легких. Вспомни об этом, дочка, когда твои ровесники предложат тебе попробовать сигарету…» Мама, присутствовавшая при этом, прослезилась.