— Аллочка, детка, иди кушать, я разогрел тебе сациви. — Из кухни выглянул папуля.

— Иди уже, олигофрено-дебилка. — Я подтолкнула подружку в направлении источника аппетитного запаха. — Поешь, потом на сытый желудок будем думать, что делать.

Пока угнетенная малоежка Трошкина без энтузиазма ковыряла вилкой в сациви, я выпила чашечку хваленого грузинского чаю. Рядом вился папуля, вознамерившийся своеобразно опробовать первый добытый им рецепт фарша для хинкали, приготовив из него котлеты. В его присутствии тема загадочной записки осмотрительно не поднималась.

День клонился к вечеру. В палисаднике за окном поскрипывали качели. В кронах платанов шебуршали невидимые птицы, гранитный парапет набережной контрастно подчеркивал серо-коричневую, в мелкой ряби и солнечных блестках, ленту реки, и перевернутая синяя чашка неба надежно лежала на кольце окружающих уютный мир лесистых гор.

Окончательно гармонизируя мироздание, папуля жарил котлеты.

Я, кстати, думаю, что роль котлет в истории преступно недооценивают. Ведь что такое котлеты? Котлеты — это залог здоровья, долголетия и семейного благополучия. И еще мощнейший афродизиак! Нет ничего такого приятного, что любящий вас (и котлеты) мужчина не сделает, почуяв божественный аромат домашних котлеток.

Голубь мира — абстрактный символ. Котлета — вот, что несет в дом мир и лад!

Две котлеты — это не просто перемирие, а еще и нерушимый пакт о ненападении.

Три котлеты — и львы валяются рядом с агнцами, блаженно щурясь и мурлыча, а морские котики взасос целуют сухопутных…

— О чем ты думаешь с таким благостным выражением лица, Кузнецова? — с ноткой ревнивой зависти спросила меня Трошкина.

Я не успела ответить — помешал звонок в дверь.

— Зяма! Это ты?!

Алка вспорхнула со стула и пролетела по коридору стремительно и низко, аки голодная чайка над рекой Курой, она же Мтквари.

Прочие домочадцы не сильно от нее отстали.

И кто бы удивился, но только не я: за дверью снова был не Зяма, а невзрачный мужичонка с большой картонной коробкой в руках.

— Дежа вю! — зыркнув на коробку, провозгласила бабуля.

— Э-э-э, — замялся мужичок, битый жизнью и не только ею.

— Здоров, бухан! — дружелюбно приветствовала его мамуля.

Как будет на языке коллеги Руставели «здравствуйте», она явно забыла, а обращение просто перепутала, заплутав в ассоциативном хлебобулочном ряду.

— Батон, — любезно поправил супругу папуля.

— Батоно, — уточнила дотошная Трошкина.

Потасканному батоно и в самом деле больше подошло бы зваться буханом — это органично включило бы в круг ассоциаций винно-водочный ряд.

Он окинул групповой семейный портрет в обрамлении дверного косяка откровенно растерянным взглядом и без особой надежды вопросил:

— Кузнецова?

— Я!

— Я!

— Я!

— Я! — браво отозвались бабуля, мамуля, Трошкина и я.

— И Сережа тоже, — пробормотал папуля. — В смысле, и я Кузнецов!

Батоно-бухана многообразие выбора почему-то не порадовало, а деморализовало. Он замер, как осел Буридана, только взгляд его перебегал с одной физиономии на другую.

* * *

В этой толпе Кузнецовых вовсе не было той, что соответствовала бы описанию!

Высокая стройная девица в семейной группе имелась, но она была не блондинкой, а брюнеткой.

Блондинкой была не очень высокая фигуристая дама постарше.

Вторая девица, и невысокая, и нефигуристая, походила на ту, которая напутала с посылкой поутру, однако у той утренней девицы волосы были светлые, а у этой вечерней — темные…

На всякий случай батон-бухан присмотрелся и к старушке в платьице с розочками, и к коренастому дядьке с тесаком.

Опасливый взгляд на внушительный тесак не позволил человеку, не знакомому с реалиями жизни и быта семьи Кузнецовых, опознать в пугающе широком ноже и. о. мирной лопаточки для социально полезных манипуляций с жарящимися котлетами.

Батон-бухан отчетливо вздрогнул, и коробка в его руках подпрыгнула, чем привлекла к себе внимание всех занятых в немой сцене.

— Это нам? Вот спасибочки!

Не дожидаясь ответа, проворная старушка в розочках жадно сцапала короб и семенящими шагами маленького балетного лебедя уплыла из поля зрения озадаченного гонца.

За ней караваном потянулись прочие дамы.

А дядька с ножом посмотрел на жалкого мужичка с неподдельным сочувствием, пробормотал: «Айн момент!» — сбегал в кухню и вернулся оттуда уже без ножа, но с большим бумажным свертком.

— Это тебе, приятель, — сказал он, вручив пакет батоно-бухану.

* * *

— О, это снова чудесные войлочные шали! — обрадовалась бабуля, проворно распотрошив коробку.

И куда только подевался ее артрит?

Ловкими пальчиками защипнув на груди края серо-розового облака, кокетливая старушка покружилась на месте.

— Мне кажется или это те же самые шали? — иронично отследив бабулин пируэт, спросила мамуля.

— Как — те же самые? — огорчилась балерина-матриарх. — Это же уже вторая коробка!

Она искательно огляделась.

— Это не вторая коробка, а первая, — призналась Алка.

— Любопытно, — заинтересовалась наша романистка. — А почему это первую коробку приносят нам во второй раз?

— Потому что это такая грузинская традиция, — вмешалась изобретательная я. — По правилам, невеста должна дважды отказаться от даров, которые ей присылают участники мальчишника.

— О, это совсем как в Беларуси! — оживилась мамуля. — Боря, ты помнишь, мы навещали твоих родственников под Витебском? Там был забавный обычай звать гостя к столу ровно трижды, и принимать приглашение следовало только на третий раз.

— То есть Алла еще раз должна будет вернуть эту коробку, а ее потом еще раз нам принесут, на этот раз — окончательно? — уточнила бабуля, которой явно не хотелось расставаться с приглянувшейся шалью.

— Как-то так, — уклончиво согласилась Трошкина и резво, как цирковая лошадка, обошла бабулю по кругу, попутно пройдясь по шали цепким взором, точно щеткой.

Я поняла, что она надеется обнаружить новую записку, налипшую на рыхлый войлок.

И тут слово «липкий» логично проассоциировалось у меня с Заразиным медом.

— Трошкина, на минуточку. — Я затянула подружку в свою спальню. — А это случайно был не тот гражданин, которому ты утром вместо меда по ошибке отдала коробку с шалями, которую он сейчас нам вернул?

— Может, и тот, я его лицо не запомнила, — заколебалась Алка. — У того синяк под глазом был. А у этого?