Наверное, профессор уже не помнил, что утверждал тогда, иначе не стал бы вчера устраивать это представление с использованием страшных медицинских терминов. А может, он просто капризный и своенравный человек и поэтому каждый день говорит своим пациентам и их родственникам абсолютно противоположные вещи. Их разговор все больше действовал Хойкену на нервы. В конце концов, он сидел здесь не для того, чтобы вникать в сложности характера Лоеба. Георг только хотел увидеть отца и то, в каком состоянии он находится. Его разбирало острое любопытство, как профессор заставляет замолчать пациента со всеми его катетерами с баллонами и укладывает его в реанимационное отделение, пользуясь пинцетом, чтобы не дать повода для дальнейших пересудов.

Чтобы остановить этот поток слов, Хойкен отвечал коротко и неохотно. Профессор спросил, почему отец ночевал в отеле, с кем и где он ел накануне вечером, как много пил и курил ли в последнее время. Хойкену была знакома презрительная ухмылка, которая появлялась на лице Лоеба при перечислении человеческих слабостей его пациентов. При этом сам профессор не мог являться примером для подражания, так как состояние его здоровья нельзя было назвать образцовым. С тех пор как стали выходить его книги, Лоеб с каждым годом становился все толще, так что его широкий халат с разрезами был не менее знаменит, чем он сам. И даже нелепые большие очки с огромными стеклами не могли отвлечь внимание от его толщины.

Когда все средства остановить лавину красноречия Лоеба были исчерпаны, а он продолжал говорить, Хойкен посмотрел на часы. Он задержал взгляд на циферблате, словно ему нужно было точно знать время. Этот простой прием возымел свое действие, и профессор тоже посмотрел на часы. Какое-то время они так и сидели, словно что-то обдумывая. Внезапно Лоеб встал, как будто понял, что досаждает Хойкену своими вопросами о пороках и пристрастиях отца, задерживая своего собеседника. У Хойкена мелькнула мысль о том, что его третья книга будет называться «Как заставить врачей слушать». С таким названием она наверняка займет первое место в списке бестселлеров. Георг на минуту задумался, не выдвинуть ли ему эту идею прямо сейчас, но вместо этого молча отправился вслед за профессором, который с неожиданной легкостью буквально понесся по коридору.

Когда они вошли в реанимационное отделение, Хойкену показалось, что он попал в церковь. Как в маленькой часовне, здесь господствовало большое пространство похожего на средний неф, широкого и почти пустого коридора, к которому, как два узких боковых нефа, примыкали с двух сторон застекленные палаты с пациентами. Хойкен заметил все это мельком, только общее впечатление простора запечатлелось в его сознании. Его поразила внезапная гнетущая тишина, которая нарушалась только попискиванием мигающих кардиомониторов. Георг был так взволнован, что не стал дальше осматривать помещение, в которое попал. Еще несколько шагов, и Лоеб остановился перед стеклянной перегородкой, молча глядя вовнутрь, словно там дремал опасный зверь, который мог выпрыгнуть в любую минуту.

Отец лежал на спине, однако ничего нельзя было увидеть, кроме головы с плотно закрытыми и странно запавшими глазами. Покрывало доходило ему почти до подбородка и укрывало всю кровать, как тонкий слой снега, яркая белизна которого разрезалась лишь несколькими тонкими прозрачными трубками и электрическими проводами. Из-под простыни, словно лапа какого-то животного, одиноко выглядывала нога.

Взгляд Хойкена сразу остановился на этой ноге. Георг изумленно смотрел на нее и не мог оторваться. Торчащие пальцы, сильно ороговевшие края которых покрылись трещинами, толстые, набухшие вены, лежащие на вялых сухожилиях, будто высохшие и замусоренные реки. Ногти были обрезаны очень коротко и почти не видны. Большой палец выступал, словно окоченевший или мертвый. Желтая, будто восковая, оцепеневшая нога казалась чужой и внушала Хойкену мысль о близкой смерти отца. Сейчас, увидев все это, Георг вдруг осознал, что произошло вчера. Бескровная, во многих местах странно натянутая кожа старика казалась ему пораженной тяжелым, опасным, идущим от сердца ядом, который расползался по всему телу до самых кончиков пальцев.

— Плохо себя чувствуешь? — услышал он голос профессора. — Принесите, пожалуйста, стакан воды! — услышал Хойкен опять и заметил, что Лоеб поддерживает его справа, словно размышляя, нуждается ли он в помощи. Внезапно, вопреки своему предубеждению, Хойкен понял, что профессору не чужды человеческие эмоции и он тоже способен переживать. Когда принесли стакан с водой, Георг отошел от стены и стал пить. Теперь он стоял так, что больше не видел голую ногу, а только белоснежную простыню, из-за которой виднелась голова очень старого мужчины, которого, казалось, уже никто не мог спасти. Итак, увы… Скорая смерть. Торжественная месса в соборе. Толпа людей, которая потом растечется по площади. Тяжелые удары колоколов болью отзываются в душе. Заключительная песня общины. Иногда, когда отец, шутя, говорил о своих похоронах, он просил устроить все именно так. Хойкен вернул стакан, но даже не заметил, кто его взял. Он словно издалека слышал, как Лоеб что-то говорит, пытаясь отвлечь его от тяжелых мыслей. Заставляя себя слушать его голос, Хойкен заметил, что теперь это были слова ободрения. Лоеб говорил о преимуществе надувных матрацев, о необходимости регулярной смены повязок, раз в два дня обычно достаточно, но в таком случае, как этот, требуется ежедневная перевязка, прежде всего, при рассмотрении факта, что…

Хойкен спрашивал себя, следует ли ему еще раз посмотреть на ногу отца. Как давно он не видел его нога голыми, кажется, несколько десятков лет. В последний раз это было на берегу Рейна, когда они с отцом ехали в Бонн и остановились отдохнуть. Отец снял туфли и носки и болтал ногами в воздухе. Тогда это казалось Хойкену таким ребячеством, будто этот сидящий рядом мужчина попал в давно утраченное детство. «Детство родителей, — думал Хойкен, — слишком трудно представлять, можно только угадывать. Если бы было время внимательно рассмотреть их детские фотографии, может быть, только тогда мы сумели бы проникнуть в атмосферу тех лет и пережить то, что пережили они».

— Тебе уже лучше? — услышал он голос Лоеба. Нужно было отвечать, но Хойкен не хотел показывать, что испугался. Что же ему сказать в ответ?

— Знаешь что, Джозеф? — сказал он и откашлялся. — Знаешь, о чем я сейчас думал? — Он наконец отважился посмотреть на профессора, но тот молчал и не отводил глаз от постели пациента, как будто сам размышлял о чем-то. — Я думал о Менцеле, — продолжал Хойкен, — об Адольфе Менцеле[12]. Недавно мы выпустили книгу его эскизов. На одном листе не нарисовано ничего, кроме его правой ноги — голой и чужой. Страх охватывает, когда видишь эту ногу.

— Менцель великолепен, — согласился Лоеб, по-прежнему не глядя на Хойкена. — С моей точки зрения, он вообще один из великих художников. Я видел много его картин. В Берлине, разумеется, да, в Берлине.

Они молчали, словно погрузились в разглядывание шедевра, после которого смотреть на другую картину нет никакого желания. Через несколько минут профессор оторвался от перегородки и еще раз коснулся руки Хойкена.