«Сейчас все выплывет наружу», — подумал Хойкен и на миг закрыл глаза, как в дни своего детства, когда он обращался с короткой молитвой к Богу: «Господи, помоги, сделай так, чтобы никто не узнал о моем вранье». Католики для каждой ситуации знают молитву, а в особенно тяжелых случаях спешат на Купфергассе к Плачущей Мадонне и ставят перед ней свечу, от входа сразу налево. Как ни странно, после этого проблема часто улаживается как бы сама собой или просто появляется чувство, что она вдруг стала совершенно неважной. Почему Ханггартнер так долго не высказывает своего согласия? Как быть, если он скажет «нет»? Хойкену не приходила на ум никакая другая приманка, а молоденьких продавщиц книг у него под рукой не было.

— Вильгельм, мне очень жаль, что я ставлю тебя в такое положение, знаю, что утром ты принял другое решение. Я хочу, чтобы ты знал, что я сказал сегодня нашей старушке Цех: «Уважение и еще раз уважение. Я буду уважать любое решение, какое примет Вильгельм. От нас сейчас больше ничего не зависит, наоборот, мы будем ждать до тех пор, пока Вильгельм решит, когда можно будет продолжить работу». Но сейчас вечер, Вильгельм, и я стою здесь, одинокий и в таком жалком состоянии, в каком не был еще никогда в жизни. У меня в ушах все еще звучит слабый голос отца, и я вижу перед собой твоего старого друга, который не в состоянии даже оторвать руку от постели на пару сантиметров.

«Дальше уже некуда, — подумал Хойкен, — более трогательно я просить не смогу».

— Если бы я мог, — наконец раздался в трубке голос Ханггартнера, — если бы я только мог решиться приехать… могу ли я его увидеть? Возможно ли это?

— Отец как раз об этом и просил, чтобы ты зашел к нему, — ответил Хойкен, стараясь подавить ликование. «Пойдите, пообедайте, — сказал он мне, — а потом забегите ко мне на минутку, чтобы я мог пожать руку моему старому другу».

«Этого не будет, дружище, — подумал Хойкен, — но ты приедешь, чтобы лично собрать материал о друге, который попал в больницу. Он будет тебе нужен для нового романа в двести страниц».

— Георг?

— Да, Вильгельм?

— Я думаю, что должен сделать это для твоего отца, я приеду послезавтра.

— Я не настаиваю, Вильгельм, я не стал бы делать этого ни в коем случае.

— Я думаю, что буду считать себя виноватым, если не приеду, — голос Ханггартнера звучал теперь громче. Было ясно, что он решился. Его мозг уже работал в этом направлении: как бы сгустить краски и разукрасить ими трогательную историю. Старик, который спешит в больницу, к постели своего престарелого друга. Известный писатель, который в трудный для его издательства момент положит ему на стол свою рукопись. На стол, за которым уже сидели Ибсен, Стриндберг и умудренный жизнью Герхард Хауптман. Пятьдесят лет жизни писателя и труженика венчает нелепый роман в письмах, посланных по электронной почте, который, однако, критики отметят как сладкое, выдержанное, крепкое вино любви из урожая прожитых лет.

— Твой отец и я, мой милый Георг, — сказал Ханггартнер торжественно, — мы начинали вдвоем, и все эти годы все делали вместе. Были взлеты и падения, но мы всегда переживали их вместе. Сейчас, в конце пути, мы пьем одно и то же вино, одно и то же шампанское, любим одни и те же блюда. Женщины? О женщинах мы не будем говорить. Разве я могу не приехать в Кёльн, чтобы помочь ему? Разве я могу спокойно оставаться здесь, в своей деревне, когда речь идет о жизни и смерти моего друга?

«Сегодня утром, — думал Хойкен, — он, скорее всего, говорил совершенно противоположные вещи, но точно так же громко и взволнованно. Яркий представитель своего поколения, он обожает крайности». И если Ханггартнера сейчас не остановить, он так и будет тараторить без умолку. Еще десять минут такого разговора, и головная боль Георгу обеспечена на весь вечер. Однако Хойкен понимал, что ему есть чему радоваться. Благодаря этому звонку в событиях сегодняшнего дня произошел счастливый поворот, который многое исправил.

Георг несколько раз легонько стукнул телефонной трубкой по столу, потом медленно провел ею по махровой ткани халата и придал своему голосу оттенок того беспокойства, которое он сегодня утром испытал на собственной шкуре:

— Вильгельм, Вильгельм, я тебя плохо слышу! Что-то стряслось с батарейками, и эта дурацкая штука испускает дух…

Хойкен замолчал, Ханггартнер, казалось, тоже прислушивался. Георг покатал трубку по столу, словно раскатывал тесто.

— Здесь какие-то помехи, Вильгельм, поэтому я буду прощаться. Жду тебя послезавтра. Это будет великий день, Вильгельм. Вильгельм?!. Аккумулятор совсем сел. Я прощаюсь, наша старушка Цех завтра позвонит тебе еще раз. Скажи ей, когда прибывает твой поезд, я обязательно встречу тебя на вокзале.

Он услышал, как где-то далеко Ханггартнер сказал: «Прощай, Георг, прощай». Это напомнило Георгу колыбельную песню, которая звучала все тише и тише и наконец совсем смолкла. Он остался сидеть, но через секунду вскочил и несколько раз ударил кулаком по столу, чтобы освободиться от сковавшего его напряжения. Ему удалось это, и даже легче, чем он сам себе представлял! Чтобы отметить успех, Хойкен снова открыл мини-бар. К счастью, там стоял целый ящик таких же бутылок шампанского. Обслуга продолжала исправно доставлять их, как будто отец все еще распоряжался здесь.

Хойкен налил себе бокал и, чтобы насладиться сегодняшним успехом, сделал еще несколько телефонных звонков. Ничто не могло испортить сегодняшний вечер, он знал это. Он чувствовал себя сильным. Георг поговорил пару минут с Петером Файлем и договорился с ним о встрече. Он послал Минне Цех сообщение об изменениях в настроении и планах Ханггартнера и в заключение побеседовал с Линой Эккель, которая держала его в курсе профессиональных новостей.

— С Ханггартнером? Ты сейчас разговаривал с Ханггартнером?

— Десять минут назад. Он приезжает послезавтра сюда, чтобы передать свою новую рукопись.

— Поздравляю, дорогой! Знаешь, что он еще вознамерился сделать?

— Нет. Говори же, что он задумал.

— Он планирует устроить выставку дневников своих прошлых лет.

— Ты серьезно?

— Абсолютно, потому что ничего не обходится без своей противоположности.

— Что? Что за чепуху ты говоришь?

— «Ничего не обходится без своей противоположности» — так будет называться выставка.

— Лина, прошу тебя. Это, должно быть, шутка?

— Нет, нисколько. Просто яркий немецкий язык Ханггартнера.

Когда Хойкен немного успокоился, он почувствовал себя таким опустошенным, что его даже не смешило воспоминание о разговоре с Линой. Чтобы отвлечься, он включил телевизор и лег на кровать. Петра Герстер как раз рассказывала о сегодняшних новостях. Она смотрела на него своими большими глазами так наивно, что хотелось немедленно простить ее за катастрофическое потребление гашиша, о котором она сообщила. Делала она это фантастически. Георг подумал, что все женщины, комментирующие новости, в которых суперважным считался собранный за день мусор, постоянно этот мусор перетряхивают и все же умудряются сохранять свою свежесть.