Он открыл следующий файл. Это было письмо, подписанное патриархом, и предназначалось оно лично Костинари. Глеб пробежал глазами текст, потом еще и еще раз. Ну и дела…

— Что вы говорите? Грек, доставивший христианскую святыню к царскому двору, был отлучен от церкви? — недоверчиво переспросил Буре, машинально затеребив бородку.

— Да, сразу после отъезда в Москву.

— Но по какой причине?

— Прямого указания нет. В письме патриарха лишь вскользь упоминается о том, что ему стали известны такие сведения о Костинари и его семье, что он без колебаний предал весь их род анафеме.

— По тогдашним временам это страшное наказание. Практически смертный приговор. За что же их так?

— Если человеком, который в моем видении на языческий манер принес жертву Богородице, был сам Костинари, особо удивляться такому развитию событий не стоит.

— А о чем еще говорится в письме?

— Об «алтаре диавола», обнаруженном в каком-то тайнике, и о Промысле Божьем, позволившем разоблачить антихриста.

— Значит, Костинари действительно был еретиком?

— Определенно. И все наши с вами предположения насчет драконовских указов Диоклетиана оказались ни при чем. И о возрасте иконы мы толком так ничего и не знаем, ведь заглянул я, похоже, не в седьмой и уж явно не в четвертый век, а всего лишь в семнадцатый.

Занятый своими мыслями профессор не ответил. Казалось, он совсем не слушал и заговорил не сразу:

— Но почему проклятие пало на всю семью? Согласитесь, это необычно.

Глеб кивнул:

— Да, надо бы покопаться в их родословной. Сейчас же напишу Хелиотису.

По обоюдному согласию они решили сделать дополнительный круг по аллее, идущей вдоль учебного корпуса. Этот маневр позволил еще немного обдумать информацию, полученную из афонского монастыря. Молча пройдя почти половину пути, Буре в возбуждении снова затеребил свою бородку клинышком.

— Голубчик, а вам не представляется, как минимум, странным тот факт, что отлученный от церкви безбожник описывает «Влахернскую Божью Матерь» словами «многоценное сокровище»?

— Не поверите, — с удивлением сказал Глеб, — но я сейчас и сам как раз об этом думаю. Почему язычник с таким трепетом говорит о христианской святыне?

— Вот и я о том же. Довольно необычно для еретика, не так ли?

Остаток пути они прошли молча. До начала следующей пары оставались считаные минуты.

По окончании лекции Зинаида Беляк уже поджидала Глеба в кафе. Она дожевывала пирожок с грибами, запивая его квасом, только что появившимся в меню благодаря почти летней погоде. Глеб взял пару бутербродов и кофе.

— Как продвигается твое исследование?

— Потихоньку.

— Рассказывай.

— Вот все, чем я могу похвастаться, — скромно предупредила Зинаида, указывая пальцем на желтую пластиковую папку.

— Прошу, — ободряюще кивнув, сказал Глеб.

Зина поймала себя на мысли о том, что именно с этой интонацией Стольцев в аудитории обычно приглашает студента к ответу. Она почувствовала себя словно на экзамене.

— Пока мне удалось найти лишь отчет о реставрации трехсот двадцати пяти икон Большого Успенского собора после войны 1812 года и платежные ведомости с именами работников.

— И где же ты все это раздобыла?

— Отчет в свое время был представлен патриарху и сохранился в Синодальной библиотеке.

— А как ты-то туда просочилась?

— Предъявила студенческий, сказала, что пишу работу об истории Синода и на всякий случай даже показала крестик, — прижав кулак к груди, доложила Зина.

— Молодчина. Но как ты узнала, что там есть такой документ?

— Батенька, а Интернет-то на что? — Зина настолько точно и артистично скопировала интонации Буре и его манеру извечно теребить бородку, что Стольцев расхохотался. — Роясь в Сети, я совершенно случайно набрела на замечательный ресурс, где обнаружила справочник 1858 года, написанный неким архимандритом Саввой, — там в алфавитном порядке перечислены все единицы хранения на то время. Вот и все.

Глеб с трудом удержался от того, чтобы не погладить Зину по голове. Хотя правильнее было бы сказать — по хорошенькой головке.

— Говоришь, 1858 год? То есть ровно два века спустя после того, как икона прибыла в Россию? Ну и что же сказано в отчете?

— Там подробно перечислены отреставрированные святыни, среди которых фигурирует и «Влахернетисса». А еще к документу приложен список работ по каждой иконе.

— Копия с собой?

— Да. Там буквально два абзаца о том, что образ был врезан в свежую кипарисовую доску, на которую, в свою очередь, были нанесены новые надписи на греческом языке.

— На греческом?

— Да.

— Очень интересно.

— Не то слово. Я даже пыталась сама перевести.

— И что у тебя вышло?

— Первая надпись не особо сложная. Там сказано: «Госпожа обители Влахернской».

Взглянув на исходный текст, Стольцев одобрительно кивнул:

— Все точно.

Зина удовлетворенно улыбнулась:

— А вот со второй надписью я так толком и не разобралась. Там речь идет про какую-то драгоценность.

— Драгоценность?

— А вдруг клад? — робко предположила Зина.

— Давай посмотрим.

— Вот.

По мере того как Стольцев всматривался в ксерокопию, добродушная улыбка на его лице становилась все шире.

— Я все напутала? — расстроенно спросила Зина.

— Не переживай. Твоя ошибка простительна. На русский это выражение можно перевести как «многоценное сокровище». Ни о каких кладах речь, конечно, не идет. Это всего лишь эпитет.

Было заметно, что Зина весьма обескуражена своим переводческим фиаско. Глеб решил ее ободрить:

— Ты большая умница и нашла редкий документ. Кстати, совсем недавно я уже видел такую надпись.

— Какую?

— Про «многоценное сокровище».

— Где?

— Представь, в частном письме, написанном еще в семнадцатом веке.

— Ух ты. А что за письмо?

— Переписка между патриархом Константинополя и человеком, доставившим икону в Москву, неким Дмитрием Костинари.

Лицо Зины приобрело загадочное выражение.

— Помните, я говорила, что нашла и скопировала еще и платежную ведомость? Думаю, вам будет интересно на нее взглянуть.

В найденном Зиной документе фигурировало несколько десятков плотников и богомазов, которым причиталось за праведные труды.