— Ты что-то хотела?

«Вас!» — чуть было не выпалила Зина, но, сдержавшись, попросила нагрузить ее сверх программы в целях более углубленного изучения профильных дисциплин.

— Но ты и так занимаешься усерднее любого другого студента.

«Значит, он все-таки заметил?» — удовлетворенно отметила про себя Зина.

— Ты что, собираешься окончить мой курс экстерном?

— Что вы. Я бы скорее предпочла остаться на второй год.

Сказав это, Зина тут же прикусила язык. Стольцев, кажется, слегка напрягся, хотя виду постарался не подавать.

— А кроме того, не забывай, что я уже и так загрузил тебя расследованием. По моей милости ты теперь вынуждена тратить массу внеаудиторных часов на поиски информации и встречи со мной.

— Мне этого мало.

Последнюю фразу Зина произнесла с нежностью и надрывом нечаянного признания.

— Ну хорошо. — Стольцев поднял руки в знак капитуляции. — Я подумаю.

Кивнув и попрощавшись, Зина пошла прочь, убиваясь про себя: «Ну как, скажите, человек может быть таким умным и таким недогадливым?»

Сразу же после ухода Зины наблюдавший за разговором Буре сказал Глебу:

— Не уверен, что в следующий раз эта девица найдет в себе силы сдержаться и не кинется вам на шею.

— Бросьте, Борис Михайлович, Зинаидой Беляк движет исключительно любовь к наукам.

— К наукам, говорите? Ну-ну.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Будьте осторожны, мой друг. Беляк не какая-нибудь там фифочка, достойная того, чтобы ей морочили голову.

— Да я и сам знаю, — выдохнув, сказал Глеб и сокрушенно махнул рукой.

Затем они с профессором решили воспользоваться «окном» в расписании и немного пройтись.

Стольцев неспроста любил употреблять в адрес Буре выражение bellus homo. Дословно оно означает «красавчик» и в Древнем Риме применялось ко всякого рода модникам. Неизменно элегантный Борис Михайлович был одет в темно-синий блейзер и светло-бежевые, почти белые брюки. Кипенно-белую сорочку дополнял непременный галстук-аскот, бордовый в мелкий белый горох, завязанный затейливым авторским узлом.

Они вышли из учебного корпуса и отправились к близлежащему парку. О, как это было здорово, на полгода расставшись с опостылевшими пальто и плащами, прогуливаться туда-сюда по аллеям, небрежно забросив за спину снятые пиджаки!

Время от времени шутки ради Стольцев и Буре поочередно принимались строить глазки молодым и не столь уж молодым особам, сидящим на притаившихся в тени деревьев лавочках. Целью этой негласной дурашливой дуэли было стяжать как можно больше ответных «глазок». Исход поединка особого удивления у Глеба не вызвал. Испытав легкий укол ревности, он вынужден был признать, что, несмотря на свой почтенный возраст, не по-здешнему утонченный и невыносимо харизматичный Буре вырвал заслуженную победу, пускай и с небольшим отрывом. Глебу оставалось только попенять профессору на то, что выигрыш этот во многом объясняется временем дня, когда абсолютное большинство активного, а значит, и молодого населения столицы находится на рабочем месте или учится, на несколько часов уступив парки и аллеи пенсионерам и, что немаловажно, пенсионеркам.

Подтрунивая над проигрышем Глеба, Буре замедлил шаг и предложил присесть на свободную скамейку.

— О, насколько же прав был Аристотель, утверждая, что природа сотворила ягодицы для отдыха! — констатировал профессор, блаженно откинувшись на спинку. Присев рядом, Стольцев тут же в полной мере оценил мудрость величайшего из философов. Почувствовав, что коллегу так и распирает от желания выговориться, Буре легонько ткнул его локтем в бок. — Ну-с, выкладывайте.

Глеб в подробностях описал все то, что произошло с ним в НИИ реставрации. В полном изумлении от рассказа, профессор некоторое время почесывал бородку и рассеянно поглядывал в виднеющуюся сквозь листву синеву неба.

— Так что вы думаете? — нетерпеливо спросил Глеб.

Буре слегка ослабил вычурный узел своего «аскота»:

— Да уж, прелюбопытнейшая история.

— Но как вы объясните факт жертвоприношения перед христианской иконой?

— Хм, есть у меня одно соображеньице.

— Борис Михайлович, умоляю, не мучьте.

— Что ж, извольте. Первое, что приходит в голову, — второй эдикт Диоклетиана об очередном ужесточении гонений на христиан. Текста не сохранилось, но современники писали, что император под страхом смерти поголовно принуждал христиан к жертвоприношению. Аналогичные предписания сохранились и в последующих эдиктах.

— Да, но вы сейчас говорите о самом начале четвертого века, а икона-то датирована седьмым!

— Седьмым, говорите? А здесь не может быть ошибки?

Глеб пересказал Буре слова Лягина о том, что из-за многократных реставраций абсолютно точно определить возраст изображения крайне сложно.

— Вот видите. Возможно, ваша «Влахернетисса» старше, чем представляется. Другого объяснения я не вижу.

— Но разве тот человек не мог принадлежать к какой-то неизвестной науке секте?

— Думаете, кто-то когда-то пытался соединить две религии воедино?

— А почему нет? В конце концов, мы ведь знаем, что раннехристианские историки вроде Лактанция со товарищи причесывали летопись становления новой веры похлеще иных наших коллег, писавших «правильную» историю КПСС.

— М-м. Возможно, вы правы.

Буре снова погрузился в изучение рефракции солнечного света в тополиной листве. Присоединившийся к нему Глеб неожиданно для себя обнаружил, сколь приятно это занятие.

Запрокинув голову и сощурившись, будто заглянув в чудом сохранившийся на антресолях старый калейдоскоп, он завороженно следил за тем, как небесная лазурь, ловко просачиваясь сквозь тугие ветви, с неуемной фантазией ребенка безостановочно выкладывала перед глазами случайного наблюдателя причудливые бело-сине-зеленые узоры. Прожив от силы секунду-другую, эти мини-полотна, с такой страстью написанные каким-то безумно одаренным небесным импрессионистом, без следа таяли в раскидистой кроне. Вспыхивающие тут и там световые пятна чем-то напоминали пенящееся в бокале шампанское. Впрочем, будучи до мозга костей итальянофилом, Глеб, понятное дело, тут же про себя сравнил их с игривым просекко.

— Кстати, — вдруг вспомнил Борис Михайлович, — вы же единственный из всех, можно сказать, своими глазами видели таинство жертвоприношения. А ведь его подробное описание до наших дней так толком и не дошло. Можете показать, как все происходило?

Порывшись в карманах, Глеб извлек оттуда расческу, сжал ее в кулаке, наподобие ножа, и, используя в качестве куклы свернутый в рулон пиджак, не без видимого удовольствия с кровожадным видом продемонстрировал профессору все подробности жуткого ритуала. Проходившая мимо молодая мамаша, ведущая за руку щекастого мальчугана, в ужасе прикрыла глаза ребенка рукой.