Должен сказать, что ближе всего к гибели (за исключением одного случая в Газе, когда в меня угодил дротик, пущенный из катапульты) я оказался именно в сражении при реке Граник. Персидский всадник по имени Резак нанёс мне спереди удар мечом, который, окажись он чуть сильнее, не только разрубил бы мне шлем, но и раскроил бы череп.

Основным оружием персидской конницы является дротик и акинак, нечто среднее между мечом и кинжалом, хотя в последнее время многие стали перенимать у нас обычай использовать длинное копьё. Что же касается избранной тысячи и «родственников», то эти отборные воины вооружены тяжёлыми мечами из дамасского булата, подобными тем, какими сражался сам Кир Великий. Этот длинный и прочный однолезвийный меч выковывается вместе с рукоятью из одного куска прочнейшей сирийской стали.

Удар Резака снёс верхнюю часть моего шлема вместе с украшенным перьями пустельги гребнем в то самое мгновение, когда моё копьё вошло в его грудь под правым соском. Железо ослабило удар, и, хотя я получил глубокий порез, который после боя пришлось зашивать, череп остался цел. В первый момент я не ощутил боли и понял, что ранен, лишь когда кровь из раны стала заливать мне глаза. Есть один секрет, очень полезный для любого раненого воина: если ты знаешь, что твоя рана несмертельна и не грозит тебе увечьем, постарайся воспринять её как предмет гордости и тщеславия. Для доблестного мужа полученная в честном бою рана есть отличие и награда.

К тому моменту мы уже лишились тридцати храбрейших «друзей» из отряда Сократа Рыжебородого, которые полегли под жесточайшим обстрелом, штурмуя крутые утёсы над переправой. Эти люди пали смертью храбрых, исполняя мой приказ, и их смерть, отзываясь в моём сердце, заставляла меня приветствовать любую боль, выпадавшую на мою долю.

Когда царь Македонии лично ведёт в атаку своих «друзей», по обе его стороны находятся воины столь высокой доблести и отваги, сидящие на столь могучих и прекрасно обученных скакунах, что нет на земле войск, способных отразить натиск этой единой, охваченной порывом общего вдохновения несокрушимой силы. В истории военного искусства нет ничего даже отдалённо напоминающего эту неистовую бурю, её просто не с чем сравнить. Клит Чёрный как-то сказал, что, устремляясь в атаку в составе ведущего клина, чувствовал себя так, словно находился на борту железного корабля, подхваченного могучим ветром и мчащегося вперёд, дабы обратить врага в прах всесокрушающим тараном.

Это неплохое описание, но в нём не учтён некий основной элемент, делающий, на мой взгляд, атаку «друзей» неотразимой. Я имею в виду жар дыхания, бурлящую энергию их неистового напора, имеющую не только механическую, но и внутреннюю природу. На полном скаку я чувствую запах чеснока, распространяемый скачущим слева Теламоном, а моя нога касается бока Резвого, коня Гефестиона, мчащегося справа. Я ощущаю бронзу его нагрудной пластины, и мне в ноздри бьёт запах взрываемой его копытами почвы. Буцефал подо мной разгорячён настолько, что поднимающийся из его ноздрей пар обжигает плоть. Его воля ощущается мною не как продолжение моей, но как сила, проистекающая из его собственного сердца. Для меня он не животное, а равный мне воин. Его воодушевление воспламеняет меня. Я подпитываюсь от него, так же как он подпитывается от меня. Буцефал любит такие мгновения. Это именно то, для чего он был рождён.

Когда наш передовой клин вспенивает воду над отмелью Граника и метательные копья врага со звуком, напоминающим треск рвущегося полотна, пролетают мимо наших ушей, мой конь и я испытываем общий для нас обоих экстаз, суть которого в том, чтобы отдаться судьбе. Когда копыта Буцефала ударяются о донный песок и гравий, сотрясение передаётся мне и воспринимается всем моим телом. Направляя его лёгким наклоном тела вперёд, я ощущаю импульс, идущий от его задних копыт, чувствую, как сжимается и растягивается его хребет. Мощь этого движения такова, что кажется, будто я оседлал молнию.

Мы несёмся на врага. Воздух наполняется запахом камня, мочи и железа. Всё, что может быть подготовлено, подготовлено. Что можно продумать, продумано. Дальнейшее, увы, находится во власти случая. Мы превратились в цель для десятков метательных копий, сотня сердец взывает к своим богам, призывая погибель на наши головы. Ничто, ни наша броня, ни наша воля, ни плечо товарища (хотя Клит, например, отрубает по локоть правую руку персидского всадника Спифридата, уже замахнувшегося, чтобы отправить меня в ад), не может гарантировать выживание. Лишь владыка Олимпа, к которому я беспрестанно взываю пред ликом смерти.

Ты спрашивал, Итан, испытываю ли я страх. Отвечу так: у меня нет на это права. Солдату в строю позволительно ощущать ужас, но командиру — никогда. От него зависит слишком многое: и жизни товарищей, и исход боя. Разрешить себе такую роскошь, как страх, он не может. Я, например, пожираю свой страх, набрасываясь на него с яростью льва. Поглощаю его, растворяя в своём чувстве долга по отношению к войску и жажде славы.

Граник — это быстрая и мелкая речушка, сбегающая с горы Иды близ истоков Скамандера, питающего водами равнины Трои. Его русло петляет по зарослям лиственницы и ольхи, прорезает морское побережье и огибает отрог Иды, промывая в камне прямой, как стрела, канал, уходящий через равнину, где стоит греческий город Адрастея, на север, к Пропонтиде. Почва в пойме реки песчаная, но плотная. Предводителям войск Азии было бы трудно найти лучшее место, для того чтобы встретить незваных гостей и отбросить их назад.

Как я говорил, царя Дария с войском нет. Я весь день высылаю вперёд конных дозорных, которые пытаются углядеть его великолепную колесницу и драгоценные доспехи, но тщетно. Потом мы узнаем, что он находится в десяти тысячах стадиев восточнее поля боя и возлежит на подушках где-нибудь в Сузах или Персеполе. Я горько разочарован.

Владыка Азии полагает, что отогнать меня смогут даже его подданные.

Наше войско появляется на равнине Гранина ближе к вечеру, после четырёхчасового марша от Приапа. До сумерек остаётся ещё пара часов. Силы персов сосредоточены на противоположном берегу. Их фронт составлен исключительно из конницы, насчитывает примерно двадцать тысяч всадников (почти в четыре раза больше, чем у нас) и растянулся на целых пятнадцать стадиев. Персидские воины не ждут начала битвы, стоя рядом с лошадьми, но сидят верхом, в полном вооружении. В тылу кавалерии, почти в двух стадиях позади, находится вражеская тяжёлая пехота. Это греческие наёмники, главным образом из Аркадии и Пелопоннеса, с некоторым количеством спартанцев. Их шесть или семь тысяч, и это серьёзная сила, хотя и уступающая нашей. Правда, вокруг наёмников в качестве подкрепления собралась огромная, тысяч в шестьдесят, орда ополченцев: фригийцев, мизийцев, армян, пафлагонцев и прочих. В основном это насильно согнанные земледельцы, которые, несомненно, разбегутся, как только прольётся первая кровь.

Нам не хватает нескольких сотен, чтобы наша численность составила сорок две тысячи человек. Гоплиты с сариссами разбиты на шесть отрядов, по пятнадцать сотен в каждом. К ним примыкают вооружённые на тот же момент три тысячи пеших царских телохранителей. А поддержку их осуществляют формирования одриссов, трибаллов, иллирийцев, пеонийцев, союзных нам эллинов, а также наёмников, как в лёгком, так и в тяжёлом вооружении. В общей сложности набирается тысяч тридцать. Конница состоит из восьми отрядов «друзей» под общим командованием Филота, (в каждом должно быть по двести воинов, однако некоторые недоукомплектованы, а царский отряд Клита Чёрного, напротив, насчитывает триста всадников. В целом македонских всадников набирается восемнадцать сотен, столько же, сколько тяжеловооружённых конных фессалийцев, ведомых Калатом. Последние входят в состав левого крыла, которым командует Парменион. К этому следует добавить восемьсот царских копейщиков (они разбиты на четыре отряда), две сотни легкоконных пеонийцев, шесть сотен союзной греческой кавалерии, четыре сотни фракийцев, пять сотен критских лучников и примерно то же количество метателей дротиков из Агриании.