Впрочем, от огня погибает больше народу, чем от меча. Старые деревянные перекрытия вспыхивают, как трут, глиняные кирпичи крошатся от жара, и стены домов рушатся. То здесь, то там к небу выстреливают языки пламени, то здесь, то там старая усадьба превращается в пепелище. Смертоносное пламя перепрыгивает с крыши на крышу, и тот тесный муравейник, который представляет собой центр города, превращается в один огромный костёр.

Гефестиона это зрелище подавляет настолько, что он покидает город и уезжает на равнину. Проку, правда, от этого немного: неистовый пожар виден с расстояния в шестьсот стадиев, а запах гари чувствуется в двадцати. На протяжении всей ночи ко мне время от времени являются гонцы от командиров отрядов, занятых планомерным уничтожением города. Задаются вопросы. Пощадим ли мы гробницу Антигоны? Фивиады? Кадмею?

В середине второй ночной стражи мне показывают тело Коронея, героя Херонеи, чей львиный значок я до сих пор ношу на своём нагруднике. Он пал, возглавляя атаку на наш гарнизон: однорукий, этот воин, прежде чем погиб сам, убил двоих.

— Не щадить ничего, — приказываю я им. — Уничтожить всё.

На рассвете Гефестион, Теламон и я вступаем в город. Шесть тысяч горожан убиты, тридцать тысяч будут проданы в рабство. На улице Сёдельщиков тела громоздятся, достигая высоты по пояс. Наши лошади ступают по обугленной плоти и переступают через отсечённые конечности. Женщин и детей согнали на площади, дожидаться торгов. Их пленители нацарапали на них свои имена их собственной кровью: это дешевле, чем чернила, а работорговцы должны знать, кому за кого платить. Вид множества обугленных, развороченных трупов повергает в ужас даже Теламона.

— Должно быть, — говорит он, — так выглядела Троя.

Я ему не верю.

— Это страшнее.

Антипатр, подъехав, хлопает меня по плечу на отцовский манер.

— Ну что ж, дело сделано. Теперь тебя будет бояться вся Греция.

Всю ночь мы с Гефестионом не разговаривали: я вообще не произносил никаких слов, кроме приказов, передававшихся через Гефестиона и Теламона командирам отрядов. Мною было приказано не отнимать детей у матерей и продавать всех семьями, не разлучая, но на рассвете предназначенных к продаже выгнали за Прэтские ворота, на Фиванский тракт, и работорговцы принялись отбирать самых привлекательных женщин, чтобы продать их в качестве наложниц. Ясное дело, что дети при этом только мешают, поэтому младенцев у миловидных молодых матерей безжалостно отбирают. Их, из сострадания, берут себе матроны постарше, годные не для постельных утех, а лишь для домашней работы.

Теламон предлагает мне проследить, чтобы мой приказ выполнялся, и я встречаюсь с ним взглядом. Конечно, его порыв продиктован добрыми намерениями, но в данных обстоятельствах выглядит нелепо. Мы, конечно, можем заставить торговцев повиноваться, пока они находятся в нашем лагере. Но кто помешает им разлучить матерей с детьми или попросту утопить младенцев в канаве, когда их караваны покинут развалины города и отправятся в путь? Здесь, по крайней мере, дети попадают в руки приёмных матерей, которые не дадут им умереть.

— Оставь их в покое, — машу я рукой.

Наступает день. Я смотрю на северо-запад, в сторону Херонеи. Толпы мародёров уже тянутся потоком из Фокиды и Локриды: онемевшие от жадности, они проходят через ворота, чтобы собрать кости царских Фив. Надо ли мне остановить их? Зачем?

Позднее мы с Гефестионом отмываемся в струях летнего Йемена. Смыть копоть и сажу не так-то просто. Мой товарищ поворачивается спиной к руинам того, что было Фивами, и говорит:

— Ещё вчера я и представить себе не мог, что ты способен на такое.

— А я и не был способен на такое, — звучит мой ответ. — Вчера.

Когда я впервые увидел Гефестиона, мне было десять лет. Ему было одиннадцать. Он прибыл в Пеллу из родовых владений в высокогорьях Эордеи. Отец Гефестиона, Аминтор, представлял при дворе моего отца интересы Афин. Эта должность, «proxenos», была наследственной и считалась весьма почётной. Но между Македонией и Афинами существовали постоянные трения, порой перераставшие в открытые военные столкновения, и Аминтор, опасаясь, что его заступничество за Афины вызовет гнев Филиппа (хотя эти двое выросли вместе и оставались друзьями), некоторое время держал своего младшего сына вдали от столицы и двора. Лишь когда Гефестиону минуло одиннадцать, отец привёз его в Пеллу, чтобы подготовить к поступлению в свиту, куда ему, как и мне, предстояло быть зачисленным в четырнадцать лет.

В ту пору моим наставником был некто Леонид, имевший обыкновение, дабы «закалить тело и дух», будить меня за час до рассвета и в любую погоду гнать купаться в реку. Я этого, само собой, терпеть не мог.

Вода в Лудиасе, возле Пеллы, так холодна, что пробирает до костей даже летом, а что за стужа царит там зимой, невозможно описать. Стоит ли говорить, что, стараясь избежать этих купаний, я шёл на всяческие ухищрения, по большей части напрасные. В конце концов до меня дошло, что раз от этих утренних омовений не избавиться, так лучше уж заниматься ими не по принуждению (что делает их ещё более неприятными), а по доброй воле. Я стал вставать раньше наставника и успевал искупаться, пока он ещё лежал в постели. Леонид счёл это проявление характера своей заслугой, для меня же испытание ледяной водой стало вполне терпимым, ибо теперь я мог сказать себе, что занимаюсь этим в силу собственного решения.

Однажды на рассвете (день выдался таким холодным, что купаться мне пришлось в проруби, которую предварительно понадобилось проделать) я, возвращаясь после купания мимо царского манежа, услышал внутри голоса и стук копыт. Мне стало любопытно, и я тихонько заглянул внутрь. Гефестион был на арене один, не считая его наставника. Восседая на своём рослом, семнадцати пядей, гнедом по кличке Резвый, он управлял конём одними коленями, не касаясь поводьев, и держал в руках короткую пику. Наставник сопровождал каждое его движение потоком указаний и замечаний, которые Гефестион вроде бы воспринимал с почтительным вниманием, но делал лишь то, что считал нужным сам. До того момента мне никогда не доводилось видеть человека, не только мальчика, но и мужа, столь внимательного и чуткого в отношении своего коня. Правил он едва уловимыми движениями коленей и лёгким перемещением своего веса, а в поводьях, похоже, не нуждался вовсе. Он легко побуждал Резвого менять аллюр, причём, какие бы повороты ни совершал конь, сам продолжал сидеть совершенно прямо. В ту пору Буцефала у меня ещё не было, а тогдашний мой конь по выездке не шёл с Резвым ни в какое сравнение. Любо было смотреть, как ловко всадник и его скакун, достигшие полного взаимопонимания, выполняли самые сложные кавалерийские упражнения. В то время как Резвый без труда переходил с галопа на шаг и кружил по арене, сам Гефестион сидел на коне, как будто прибитый к нему гвоздями. Спина прямая, плечи расправлены, брюшные мышцы напряжены. Малейшее, совершенно незаметное со стороны изменение положения корпуса всадника воспринималось конём как команда, которая выполнялась незамедлительно и безукоризненно.