Со временем все Бродяги привыкают к трудностям, Иное того стоит. Оно поджидает за каждым углом, под каждым камушком. Так и ждёшь порой, что, свернув на очередную тропку, окажешься в «кармане». Что воздух вокруг нальётся серебряной дымкой новой настоящности, а рядом хищной птицей пролетит запах играющих друг с другом клочков магии.

А на дне васильковых лепестков на бесконечной арене взойдёт искрящийся закат.

Обычному наблюдателю могло показаться, что детишки просто играют в салочки. На самом же деле, они двигались в унисон, словно следопыты. Они искали чудо, в мире, будто созданном через призму из зелёного стекла. Чтобы поделиться друг с другом настоящей магией, чтобы хоть раз увидеть в глазах друг друга восторг открытия. Ради этого стоило жить.

А вокруг всё тянулись и тянулись тихие лабиринты кирпичных стен. Неухоженная и таинственная изнанка города, такая непричёсанная, и, вместе с тем, интересная, провожала Бродяг, пока ноги всё несли и несли их вперёд, едва касаясь тающего снега и мокрой земли.

На небе быстрым потоком проносились барашки облаков, день вступил в свою полную силу. Мальчик знал, они были уже близко, Подснежник тоже это чувствовала. Что-то такое витало в воздухе…

Неожиданно дворы оборвались и выбросили их на реку, в лицо ударил ветер, принёсший с собой свежий запах расколотого льда. Здесь почти не было машин, только на далёком мосту чуть слышно выли двигатели. Яркое солнце играло ослепительными бликами на кораблях льдин, плывущих по тёмной воде. Другой берег метался словно призрак голыми ветвями деревьев, весна вступала в свои полные права.

Подснежник закрыла рот руками, чтобы не закричать от восторга. Её глаза налились росой счастливых слёз.

Парень посмотрел на неё с удивлением.

– Ты что, никогда здесь не была? – спросил он её как можно мягче.

– Нет, – ответила она сквозь счастливый вздох.

– Почему?

Вдруг в её лице сразу что-то изменилось. Руки остались на месте, только сжались сильнее, с глаз испарился восторг, вместо него появился налёт неизбывной, безысходной тоски. На лбу прорезались беспокойные ёлочки, пальцы постепенно поползли вверх, скрывая лицо непроницаемой стеной.

Она побежала через дорогу, вцепилась руками в спинку ближайшей скамейки, села на неё и закрылась, отвернувшись к реке. Подснежник не издавала ни звука, но её плечи била крупная дрожь.

Мальчик долго таращился на неё, словно вдруг потерял. Ему показалось, что своим вопросом он только что оборвал для неё ту магию, которую они сегодня весь день так старательно искали. Страх и горе пронеслись по его венам, стирая в порошок крохотное сердце. Он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но затем просто закрыл глаза и представил её лицо ещё раз.

Любой другой бы на его месте не замедлил заговорить, что угодно, лишь бы раздавить тишину. Но он всё понял, понял, потому что тоже молчал. Его душу терзал тот же мрак, та же боль крылась и у него внутри. Он тоже ложился в кровать, но не засыпал, боясь, что завтрашний день всё-таки наступит. Он тоже бродил, чтобы не возвращаться. Убегал откуда-то, но каждый раз оказывался там, где не хотел быть.

И он не говорил об этом, только не об этом. Потому что некому было сказать, да и не зачем.

Парень неторопливо пересёк улицу, стуча маленькими башмаками о мостовую, подошёл к скамейке и спокойно сел на другой её край, подальше от девушки. Потом устремил свой взгляд на гладь реки. Его тело налилось какой-то отрешённой тяжестью, скрыло боль в равнодушном покое. Она не исчезла, просто растворилась в темноте.

– Прости, – спокойно сказал он.

В его тоне не было ничего, кроме мёртвой усталости.

Она открыла глаза и повернула голову. Парень сидел, положив локти на колени, опустив плечи и бесцельно смотря вперёд, на тот, холодный берег. Его широкие миндалевидные глаза погасли, потерялись и ослепли.

Сейчас, в своей висевшей на нём зелёной шинели и ободранной форме, он больше всего напоминал что-то такое, что вырвалось из боя вместо того, кто шёл туда с песней и отвагой в сердце. Чуждое, хотя всё ещё родной и близкое.

Лучи солнца как-то странно падали на его лицо. Отчего-то ей представилось, что сейчас он сидит перед лесным костром. Будто белый дым от поленьев и сухих листьев равнодушным призраком поднимается под усеянную звёздами волшебную тьму небосклона. За ним, ввысь, устремляются кривые голые ветви, которые словно бегут от огненного света во мрак ночи.

Крохотную полянку под столетним ясенем освещает равнодушный свет трескучего пламени, а перед ним, прислонившись к стволу дерева сидит он, тот самый. Усталый рыцарь.

Он не открывает забрала, потому что за ним – тьма. Он ничего не ест и не пьёт, не в силах пошевелиться. И он не спит, ведь Кошмар ждёт его за спиной.

Внезапный дождь, и теперь капли воды бисеринками сверкают на его доспехах в свете угасающего костра. Проворные холодные стрелы забираются через пластины, вымывая из них кровь, не то свою, не то чужую.

Он не шевелится. Не спасает огонь, не сжимает в руках меч.

Лишь ждёт, когда умрёт свет.

Он отдал ей всю магию и остался пустым.

Она взяла его руку, очень осторожно, даже как-то боязно. Так касаются пугливым пламенем спички восковой свечи. Его пальцы дрогнули, когда почувствовали прикосновение холодных рукавиц, но в итоге крепко сжались и больше не размыкались. Малец обернулся, Подснежник увидела, что на его лице застыла усталая, чуть заметная улыбка.

Они ещё долго сидели так, ведя молчаливый разговор.

А вокруг них всё ещё летела жизнь. Разбуженная наступлением весны, она сновала туда-сюда, совершенно не замечая сама себя. Где-то кот подрался с вороной, где-то собака погналась за одинокой машиной, и всё шло своим чередом. Неслось мимо двух печальных странников, деливших одну крупинку волшебства на двоих. Они смотрели на реку, вместе, рядом.

Странники сидели так очень долго, до тех пор, пока день не начал закрывать слипающиеся от усталости глаза. Солнце клонилось к закату, на улицах появились первые прохожие, небритые и уставшие после очередной смены. Одинаково помятые, одинаково пахнущие, с одинаковой пустотой в глазах и груди. Они возвращались с караулов личных фронтов, чтобы навестить родное небытие и завтра снова плестись в тщательно продуваемый холодными непогодами окоп.

Застучали озабоченные каблуки, прокатился звонкий женский смех. Где-то вдали зазвенела гитара. Она звучала как-то странно, неестественно здесь, среди тяжело дышащего города, словно была окутана сумеречной тайной и сигаретным дымом. На секунду ей вторил одинокий хлопок шампанского, но тут же затих. А музыка лилась из-под звонких ударов монеты, унося песнь в Космос сквозь предзакатное небо.

Зазвучали слова, сперва неуверенно, срываясь на крик, словно долго сидели взаперти и теперь рвались наружу. Но, чем дольше длилась песня, тем ровнее строки разливались в вечерней дымке. Они текли по глади реки, гулко перекатывались по стенам домов и брусчатке мостовой, убегали наверх, растворяясь в наступающих рваных облаках. И там, наверху, плясали с потеплевшими звёздами.