Ну, конечно. Ноэлю не нужна была подпись в нижнем углу.

Он удивленно проговорил:

— Это Лоренс Стерн.

— Какой вы, оказывается, знаток. Это моя самая любимая вещь.

Ноэль повернулся к ней.

— А как она к вам попала?

— Вы как будто удивлены?

— Удивлен. Его работы встречаются очень редко.

— Муж подарил мне эту картину много лет назад. Был в Лондоне, увидел ее в витрине какой-то галереи, зашел и купил, не пожалел денег, хотя и пришлось заплатить много больше, чем мы могли себе позволить.

Ноэль сказал:

— Лоренс Стерн — мой дед.

Ви вздернула брови.

— Ваш дед?

— Да. Он был отцом моей матери.

— Вашей матери?.. — Она помолчала. Потом недоумение на ее лице вдруг сменилось улыбкой, глаза засветились радостью. — Вот откуда мне знакома ваша фамилия! Килинг. Ну, конечно!.. Я ведь ее знала… Мы познакомились… Что с Пенелопой?

— Она умерла четыре года назад.

— Горько это слышать. Такая обаятельная женщина… Мы виделись только один раз, но…

В эту минуту из кухни возвратилась Алекса, держа поднос с кофейником и чашками.

— Алекса, представь, какая удивительная вещь! Оказывается Ноэль мне совсем не чужой, потому что я когда-то была знакома с его матерью… и мы так чудесно сошлись. Я все надеялась, что мы еще встретимся, да вот как-то не довелось…

Это известие, открытие, совпадение — до чего же тесен мир! — потрясло всех троих. Пикник, день рождения были на время забыты. Алекса и Ноэль пили обжигающий кофе и слушали, как завороженные, рассказ Ви:

— Мы познакомились через Роджера Уимбуша, портретиста. Когда Джорди вернулся с войны, из лагеря для военнопленных, и снова начал работать в Релкирке, было решено, что с него как президента фирмы должен быть написан портрет. Заказали Уимбушу. Он приехал в Балнед, жил у нас и писал в оранжерее. Готовый портрет торжественно повесили в конференц-зале их конторы. Возможно, он и сейчас там висит. А мы тем временем очень подружились, и когда Джорди умер, Роджер написал мне такое милое, трогательное письмо и как-то прислал приглашение на выставку портретов в Академии искусств. Я тогда довольно редко ездила в Лондон, но тут решила, пусть далеко — поеду. Роджер меня встретил, поводил по выставке и вдруг увидел в публике двух женщин, одна была ваша мать, Ноэль, а другая, по-моему, ее старая тетка, ваша мать привезла ее посмотреть портреты. Очень-очень старая, вся усохшая, сморщенная, но такая кипучая, всем интересующаяся…

— Двоюродная бабушка Этель, — кивнул Ноэль, потому что это могла быть только она.

— Верно. Конечно. Этель Стерн, сестра Лоренса Стерна.

— Она умерла несколько лет назад, но до самой смерти была для нас примером оптимизма.

— Могу себе представить. Так вот, Роджер и ваша мать оказались старыми друзьями. По-моему, он у нее квартировал, когда был нищим студентом и только еще пробивал себе дорогу в искусство. Они встретились как родные, а потом всех со всеми стали знакомить. Мне объяснили, что дамы — родня Лоренса Стерна, и я рассказала вашей матери, что у меня есть его картина. Мы друг к дружке с самого начала прониклись симпатией, портреты уже все были осмотрены, и мы сговорились пойти вместе пообедать. Я имела в виду ресторан, но ваша мама настояла, чтобы мы все вместе поехали обедать к ней домой.

— На Оукли-стрит.

— Совершенно верно! Оукли-стрит. Мы начали было отнекиваться, мол, слишком много хлопот, но она ничего не хотела слышать, и мы оглянуться не успели, как уже сидели в такси и ехали в Челси. Был чудесный день. Помню как сейчас. Тепло, солнечно, знаете, какой бывает Лондон в начале лета. Обедали мы в саду, сад большой, весь в зелени, благоухает сирень, чувство такое, будто находишься где-то в другой стране, на юге Франции, например, или в Париже, уличный шум приглушают деревья, и кругом солнце и пятнистые тени. В сад выходила затененная терраса, на ней стоял стол, плетеные стулья, мы уселись на них и пили охлажденное вино, пока ваша мать возилась на огромной кухне в полуподвале, иногда появляясь оттуда — перекинуться несколькими словами или разлить вино, или постелить скатерть и разложить приборы.

— А что вы ели? — поинтересовалась Алекса, очарованная картиной, которую нарисовала Ви.

— Постой, дай припомнить. Было объедение, это я помню отлично, все безумно вкусно. Холодный овощной суп, домашней выпечки хлеб с хрустящей коркой. Салат. Паштет. И французский сыр. И было блюдо с персиками, которые она только утром собрала с дерева у стены в дальнем конце сада. Мы просидели до вечера. То ли ни у кого никаких дел не было, то ли были дела, но мы обо всем забыли. Часы летели незаметно — ну просто чудесный сон. Потом, помню, мы с Пенелопой оставили Роджера и Этель за столом — пить кофе с коньяком и курить «галуаз», а сами пошли бродить по саду, она мне показывала все его красоты, и мы, не закрывая рта, болтали. Но вот о чем — не могу припомнить. Она что-то рассказывала, кажется, про Корнуолл и про свое детство, и какой у них был дом, и как они жили до войны. Совсем не похоже на то, что было у меня. А когда пришло время уходить, мне так не хотелось прерывать разговор и прощаться! Потом дома я смотрела на эту картину, которую всегда любила, и она словно приобрела новое значение и глубину из-за того, что я познакомилась с дочерью Лоренса Стерна.

— И больше ты с ней ни разу не встречалась? — спросила Алекса.

— Ни разу. Так обидно. Я редко бывала в Лондоне, а она потом, кажется, переехала куда-то в провинцию. И мы потеряли связь. Как это глупо и неосторожно с моей стороны — утратить связь с человеком, который был мне так симпатичен, с которым я чувствовала такую душевную близость.

— А какая она была? С виду? — Взволнованной Алексе, неожиданно заглянувшей в дом матери Ноэля, непременно хотелось побольше подробностей.

Ви посмотрела на Ноэля:

— Расскажите лучше вы.

Но оказалось, что он не может. Черты ее лица, глаза, рот, улыбка, волосы — все за эти четыре года ушло из памяти. Он и под дулом пистолета не сумел бы нарисовать материнский портрет. Остался только общий облик, нежность, юмор и великодушие, и невозможный, упрямый характер, и теплота, и неисчерпаемая, как из рога изобилия, щедрость. Яркий рассказ Ви о том давнишнем обеде, собранном запросто, на скорую руку, но в таком безупречном стиле, что она и сегодня помнит каждую подробность, удивительно живо напомнил Ноэлю прежнюю жизнь на Оукли-стрит, и сердце у него заныло по всему тому, что он принимал как должное и не умел ценить.

Ноэль покачал головой:

— Нет, я не смогу.

Ви прочитала боль в его глазах. И поняв, что творится у него в душе, не стала настаивать.

— Какая она была? Высокая, — ответила она сама на вопрос Алексы, — и очень эффектная, красивая, на мой взгляд. Темные волосы с проседью убраны с лица и сколоты в пучок черепаховыми шпильками. Глаза тоже темные, блестящие и большие, а лицо гладкое и смуглое, словно она жила под открытым небом, как цыганка. Одета далеко не шикарно, не модно, но осанка гордая, и это придавало ей редкую элегантность. В ней чувствовался большой заряд… жизнелюбия. Да, необыкновенная женщина, — Ви снова обернулась к Ноэлю. — И подумать только, вы ее сын. Как удивительна жизнь. Можно бы, кажется, в семьдесят восемь лет перестать удивляться, но вот сталкиваешься с подобным совпадением, и мир — словно только сегодня сотворен.