Вырабатывая законы о денежном обращении, переговорщики были очень осторожны. Прежде всего они лишили отдельные штаты права печатать бумажные деньги. Национальное единство требовало единой для всех валюты, чтобы положить конец манипуляциям с курсом, к которым в старые недобрые времена, в том числе уже после революции, охотно прибегали. В качестве «законного платежного средства при выплате долговых обязательств» штаты могли использовать только золото и серебро. Полномочия валютного регулирования, фиксации валютных единиц, стоимости драгоценных металлов относительно друг друга отдали в ведение Конгресса. Федеральное правительство лишили возможности «эмитировать кредитные билеты»: за ним осталось лишь право «чеканить монету, регулировать ее стоимость, а также стоимость иностранной валюты, устанавливать стандарты мер и весов». Один из депутатов от Делавэра полагал, что включение в данный перечень права печатать бумажные деньги стало бы столь же тревожным сигналом, «как и начертание зверя в Откровении Иоанна Богослова».

Томас Джефферсон отсутствовал, находясь в Париже в качестве посланника Соединенных Штатов, и программную речь прочел Гамильтон. Он предложил учредить пост президента с пожизненным сроком полномочий, избираемых пожизненно сенаторов и упразднить штаты — то есть хотел установить монархию в республиканских одеждах. Его речь длилась пять часов, «ее хвалил всякий но никто не поддержал». Позже ораторы говорили, насколько, по их ощущениям, расширились интеллектуальные рамки прений. Гамильтон удалился в Нью-Йорк, а остальные делегаты проработали свой вариант Конституции, и, когда документ одобрили, Гамильтон развернул в ее пользу блестящую агитацию. Он написал большинство из так называемых «Записок федералиста», которые побуждали принять Конституцию со всех возможных точек зрения. Что касается его самого, он «был не против того, чтобы попробовать с таким вариантом республики».

«Записки» сыпали аргументами, и Северная Каролина даже беспокоилась, что случится, если президентом изберут папу римского. В Массачусетсе вспыхнуло восстание. В 1786 году Даниел Шейс — отставной офицер и ветеран сражений при Лексингтоне, Банкер-Хилл и Саратоге — возглавил вооруженное выступление против государства. К нему присоединились сотни фермеров; одни были вооружены вилами, другие поснимали со стен охотничьи ружья. Поводом к войне, со всей неизбежностью, стали деньги.

Фермеры, такие же, как и сам Шейс, погрязли в долгах в дни свободно обращавшихся и доступных бумажных денег. Их проблемы начались с того момента, когда Массачусетс постановил возвращать долги в звонкой монете. Возникла нехватка денег, внезапная дефляция, и кредиторы поспешили востребовать долги к уплате. Но у фермеров не было звонкой монеты. Некоторые из них были вынуждены распродать свои фермы по бросовым ценам, лишь бы обзавестись наличностью, чтобы расплатиться по самым мелким долгам. Массовое гражданское неповиновение началось после постановлений судов, которые предусматривали принудительную уплату долгов, а летом 1786 года во главе озлобленной толпы встал Шейс и повел ее на захват арсенала штата.

В конечно счете восстание подавили: ополчение рассеяло вооруженную вилами армию фермеров у Спрингфилда. Шейс и остальные главари мятежа были схвачены, отчитаны и отправлены по домам, но они вызвали к жизни призрак анархии и кровопролития, грозивший охватить нацию. Поэтому обеспокоенные граждане сплотились вокруг Конституции, порядка и стабильности, когда пришло время голосовать.

Конституцию приняли в 1789 году. Вашингтона избрали президентом, и он пригласил Джефферсона, которому тогда исполнилось сорок шесть лет, на пост государственного секретаря. Гамильтон в возрасте тридцати четырех лет был назначен генеральным казначеем.

Первый федеральный Конгресс собрался в 1789 году в обстановке разочарования. Немногие среди новых делегатов потрудились прибыть на официальное открытие заседаний в Нью-Йорке, и потребовалось еще три недели, чтобы набрать кворум. Никто не знал, как действовать правительству и даже что делать дальше. Пока Адамс трясся над протоколом, предлагая именовать парламентского пристава «церемониймейстером с черной булавой», как если бы здесь был британский парламент, Вашингтон председательствовал на обедах, где никому не позволялось говорить, и «барабанил по столу ножом и вилкой, как барабанными палочками». Делегаты не знали, как к нему обращаться, и тот же Адамс предложил — под улюлюканье и смешки радикалов — титул ваше высокопревосходительство президент. Вашингтон имел столь же смутные понятия о том, как обращаться к депутатам, и неясно представлял себе их полномочия.

Во время первого появления в Сенате, когда Вашингтон излагал детали договора с индейцами, по поводу которого лично вел переговоры, сенаторы привели президента в состояние «величайшего раздражения», предложив передать дело в один из комитетов.

Но самой большой загадкой была огромная сумма денег, которую страна взяла в долг у иностранных держав и собственных граждан для борьбы с англичанами, которая, как все ожидали, будет длиться годы, если не десятилетия. США на тот момент являлись исключительно аграрной страной. Три с половиной миллиона ее граждан жили в деревнях и на фермах, и всего двести тысяч — в городах. США не только были невелики, но и слабы. Британская Канада сурово взирала на них со своей 49-й параллели, ощетинившись красномундирниками и роялистами. Испанская империя — пусть уже агонизирующая внутри, но еще способная на вспышки энергии и амбиций, — обладала Флоридой и всем юго-западным побережьем вплоть до Калифорнии, откуда католические миссионеры устремлялись вглубь неизведанных пространств. Французская Луизиана была огромным аморфным пространством в центральной части Северной Америки, к ней относилась большая часть бассейна Миссисипи от Нового Орлеана до столь же неисследованных территорий на севере. Тринадцать Соединенных Штатов фланкировали небольшой участок побережья, составляя самое небольшое объединение на карте.

Американцы оставались фермерами на протяжении нескольких поколений, и большинство их сделок совершалось на основе бартера. Немногие регулярно имели дело с деньгами, а приблизительно двести тысяч невольников не прикасались к ним вовсе.

Однако существовали долги. Конгресс отвечал за большую часть американского долга, остальное являлось обязательствами отдельных штатов. У Франции, Испании и Голландии были заняты непомерные суммы, но еще больше заняли у простых американцев в виде ордеров, счетов, долговых расписок и даже устных заверений, которые революционеры раздавали в обмен на товары и услуги (включая военную службу). Никто не знал наверняка, сколько правительство должно и кому: это походило на северо-запад — неисследованный край, которые скорее пугал, чем притягивал.

Гамильтон назвал суммы, когда 14 января 1790 года прочитал свой «Доклад об общественном кредите». Долг перед иностранцами составлял 12 млн долларов, долги штатов оценивались в 25 миллионов, а федеральный долг исчислялся в 42 414 085 долларов 56 центов. Здесь крылся шанс для Гамильтона: «Общеизвестно, что в странах, где государственный долг надлежащим образом обслуживается и составляет объект всеобщего доверия, он отвечает большинству функций денег», — объяснял Конгрессу Гамильтон. Долг должен был создать деньги. Государство будет регулярно выплачивать процент с национального долга, доллар в доллар, в звонкой монете, источником которой должны стать ввозные пошлины и доход от продажи государственных земель. Все оставшееся должно идти на выплату основной суммы. Инвесторы, зная о регулярно выплачиваемых в золоте или серебре процентах, безо всякой опаски будут покупать друг у друга долговые облигации, а их стоимость, на тот момент колебавшаяся от шиллинга до фунта, быстро вырастет. Как только долг станет таким же привлекательным товаром, как земля или табак, он составит основу находящейся в обращении валюты.