в 1786 году Джефферсон заявил палате представителей. что «в Виргинии, где наши города так немногочисленны. невелики, а их потребность в товарах, как известно, невелика, мы так и не смогли ввести в оборот медную монету».

Пусть звучит глупо — как мог кто-то отказаться от денег? — это наблюдение не было банальным. Джефферсон называл Южную Виргинию океаном: города Юга действительно во многом походили на гавани, полные праздных мужчин с присущей морякам слабостью к крепким спиртным напиткам.

Там, где так называемая «приливная вода» плескалась у преуспевающих плантаций, бочонки табака и кипы хлопка загружались на уходящие за океан корабли. Капитаны и плантаторы заключали свои сделки прямо на веранде, размышляя за стаканом виски и обменивая ценную продукцию Юга на британские наряды. Однако фортепиано и вышивание свидетельствовали об ужасной скуке белой женщины американского Юга, которой было нечем заняться. Все могли сделать рабы: от тяжелой физической до домашней работы. Белые женщины играли роль украшений. Города с их беспрестанной мелкой торговлей и обменами были немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга: оживленные улицы являлись такой же редкостью, как хлопотливые жены. Дороги были ужасны, а поселения разрастались редко. В условиях господства плантаций побережья, которые поставляли Америке свою великолепную аристократию — людей, подобных Мэдисону, Монро, Вашингтону и Джефферсону, — существование неурожайных ферм на плато Пидмонт вместе с рабовладением создавало в обществе внутренний конфликт.

Значительная часть земли по-прежнему простаивала. Плантаторы двигали экономику Юга, большинство из них могли полностью себя обеспечить: что бы они сами ни думали, их поместья больше напоминали средневековые монастыри, чем владения аристократов в Европе. «Среди рабов моего отца были плотники, бондари, пильщики, кузнецы, кожевники, дубильщики, прядильщики, ткачи, вязальщики и даже винокур», — вспоминал один из южан. Все нужное для них сырье производилось в поместье: доски, воловья кожа, мясо и шерсть, лён и хлопок, фрукты. Здесь не было потребности в деньгах, за исключением случаев, «когда приезжал нанятый на три-четыре месяца в году профессиональный сапожник и делал обувь для всех белых членов семьи».

Деньги на повседневную жизнь не слишком ценились на Юге. Табак отправляли в Глазго, хлопок — в Лондон и графство Ланкашир. По счетам расплачивались товарными накладными, переводными векселями и расписками далеких банкиров. Даже архитектура американского Юга была океанической. Когда мимо, подобно прекрасным круизным лайнерам, проплывали огромные светлые помещичьи дома, им приходилось рассекать пейзаж, загроможденный обломками «кораблекрушения»: хижинами для рабов, бесчисленными ветхими загонами для животных, амбарами и коровниками из жердей. Южные урожаи со временем истощали землю. Плантаторы обычно переносили свое хозяйство и оставляли «за кормой» перепаханную безжизненную землю. Было проще сняться с места, чем удобрять пашню.

Деньги, особенно мелкие, невысоко ценились в мире, где и богатые, и бедные белые американцы привыкли смотреть на ручной труд свысока. Неудивительно, что о центах никто не заботился. Как говорили, «не стоит и пикеюна» (когда французы владели Луизианой, они использовали пикейоны наряду со своими ливрами и су). Пикейон — маленькая серебряная монетка — такое название пристало на Юге к пятицентовику. Праздность была местным пороком. Путешественники вечно проклинали дороговизну поездок по Югу. которая, безусловно, сглаживалась непоколебимыми традициями южного гостеприимства. Но даже это было лишь памятником тоскливости жизни.

Некоторые, и среди них лавочники, наживались на беззаботности Юга. Большинство пикеюнов в обращении были не пятицентовыми монетами, отчеканенными на монетном дворе Соединенных Штатов, а небольшими серебряными медиос или монетами в полреала — так напоминало о себе былое господство испанского серебра. По стоимости они равнялись 6,25 цента. Если вы расплачивались половинкой бита, скажем, за сигару стоимостью в 5 центов, разница шла в карман владельца лавки. С другой стороны, если вы предлагали бит — 25 центов — за табак стоимостью в полбита, то довольствовались пятицентовиком в качестве сдачи (полдайма). Когда владелец лавки давал сдачу в 10 полдаймов вместо 10 полреалов, его выгода составляла 12,5 цента. Конгресс пытался положить конец этой практике только в 1875 году.

Вероятно, бедным белым американцам Пидмонта было бы лучше не следовать примеру аристократии побережья с ее притворным безразличием к деньгам, праздными женщинами и обостренным пониманием чести. Бережливость не являлась частью нарождавшегося внутреннего кода южан, который белые бедняки примеряли на себя, стремясь подражать богатым соседям. Одержимость кровью и честью не оставляла места вульгарным деньгам. Приезжавшие осознавали, что такое мироощущение не помогало «улучшить свое положение», усугубляя ношу среднего класса. Жан-Пьер Бриссо в 1791 году отметил последствия нехватки монеты: «Подсчитано, что в городах мелкие расходы семей удваиваются вследствие этой проблемы. Это обстоятельство отражает поразительный беспорядок управления и растущую бедность».

За столетие до революции английский экономист жаловался на нехватку простой медной монеты на Ямайке, которая вымывалась серебром из испанских рудников. По его мнению, следовало организовать приток пенсов, чтобы «местные жители стали более бережливыми, чем они есть сейчас». Ямайским беднякам было трудно экономить, «поскольку они были приучены иметь дело только с серебряной монетой, самое мелкое достоинство которой равнялось пяти серебряным пенсам, и ценить ее при этом не больше, чем британский бродяга фартинг».

И все же, за всеми немногословными и щедрыми жестами, деньги имели огромное значение для высших классов виргинского общества. Их дома, лошади, гончие, невольники часто возникали из лабиринта долгов. Они игнорировали никель[45]и Займы, потому что «отставали» на один урожай от своих не слишком богатых кредиторов в Англии. Джефферсон исключением не являлся, мечтая, что однажды «он никому не будет должен и шиллинга».

Самая большая трудность Джефферсона, связанная с усадьбой в Монтичелло, заключалась в том, что он не мог себе ее позволить — ни вина, ни книг, ни, тем более, строительства и переделок в доме. Это смелое архитектурное высказывание походило на бесконечное перескакивание с мысли на мысль из любимой книги Томаса — романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди»[46],— представлявшей собой абсурдную историю с неожиданным концом, так как она не была окончена. Джефферсон продолжал перестраивать и изменять Монтичелло всю жизнь. Через тридцать лет после начала строительства в половине комнат по-прежнему недоставало полов и отделки; насколько усадьба представляла собой замечательную лабораторию для ученого, настолько она была откровенно странной в качестве семейного дома. Окна спален доходили до пола, и гости испытывали трудности, желая переодеться без посторонних глаз или выглянуть наружу. Что до ротонды, ее симметрия была слишком изысканной, чтобы допустить скромную каминную трубу, потому зимой в вестибюле под ротондой царил собачий холод. Даже чтобы добраться до спален, приходилось преодолевать «небольшую очень крутую лестницу».