— Я не помню, когда Олег снова появился. Но он был рядом, словно тень. В какой-то момент, когда я сама уже поняла, что не справляюсь, он предложил помощь, как психиатр. Конечно я согласилась. И сразу почувствовала, что начинаю оживать. Таблетки действовали, мир переставал быть чёрным, а потеря близких — концом света. Но потом поймала себя на мысли, что становлюсь агрессивной. Все мамочки вдруг стали идиотками, их дети — никчёмышами, а коллеги — сплошь и рядом завистниками. Естественно, это стало заметно и меня отстранили от работы, потому что не могли допустить неуравновешенного неонатолога к малышам. Но это я сейчас понимаю. А тогда — уволилась из роддома, громко хлопнув дверью, и поставила крест на том, без чего не представляла свою жизнь. И через несколько дней очнулась в палате психиатрического отделения, которым руководил Олег. Для полноты картины, он показал мне на дисплее видеокамеры, каким чудовищем я была накануне, когда ему пришлось вызвать бригаду из своей больницы. У меня внутри так всё сжалось от ужаса, что я даже не попыталась сопротивляться. Да и вряд ли смогла бы, если захотела. Но я и правда ему верила, потому что, под действием терапии, ничего не чувствовала, и была уверена, что именно таким должен быть нормальный человек. Со страхом воспринимала любое отклонение от «нормы», и стоило хоть каким-то мыслям и эмоциям начать пробуждаться, просила помощи. И он помогал. С препаратов я уже не слазила и подчинялась беспрекословно. Поэтому, в один прекрасный момент, подарила квартиру и машину его брату. Сама.

Она рвано вздохнула и прошептала с горечью, закрыв лицо руками:

— Это я виновата в том, что случилось с папой. А потом я сбежала...

— Из больницы?

— Нет. — Убрала ладошки, подняла тоскливый взгляд и уголки губ тронула усмешка. — На тот момент Олег уже вернул меня домой. Он знал, что моя жизнь превратилась в руины: без коллег, друзей и родных, поэтому, спокойно оставлял одну в квартире. Тем более, что таблетки я уже принимала безропотно. Сама, и без напоминаний. Мне кажется, он надеялся дождаться того момента, когда вернётся с работы и облегчённо вздохнёт, увидев, наконец-то труп, а не всё ещё дышащего зомби.

— А твой отец?

— Он тогда очень сильно винил себя в смерти мамы. И Олег просто пользовался этим: сыпал соль на незаживающее сердце, убеждая в телефонных разговорах, что я возненавидела его за то, что не уберёг маму и не хочу общаться. Но папа не выдержал, приехал поговорить. Увидел меня в таком состоянии, решил, что я подсела на наркотики и, как была, в домашней пижаме, запихнул в машину и привёз сюда.

Соня выпрямила ногу, качнулась и прижалась виском к Сашкиному плечу. Он обнял её, сначала неуверенно, словно боясь спугнуть, но почувствовал, как тело прижимается сильнее и захватил в кольцо, понимая, что истерзанная душа ищет убежища. Минуты тишины показались вечностью. Лёгкие вздрагивания перешли в спокойное дыхание, похожее на сон, но глубокий вздох сожаления ознаменовал продолжение:

— Потом было два месяца ада в стационарах. Я боялась возвращаться в жизнь и сопротивлялась, как могла. Любое новое ощущение приводило в такой ужас, что проще было умереть. Работа мозга восстанавливалась, но вместе с этим приходили воспоминания, от которых я просыпалась в холодном поту и металась по палате, как зверёныш, не зная, как вырвать из себя то, что душило и не понимая, как с этим жить. А все говорили, что я здорова, что мне нужен психолог, а не психиатр. Но я уже не верила никому. И папа отправил меня в столичную клинику. Месяц, проведённый там, не вернул мне полной уверенности в своей адекватности, но научил относиться к эмоциям с уважением и принимать их, как часть себя.

Сашка коснулся губами непослушных кудряшек и прошептал:

— Ты замечательно с этим справляешься. Я бы так не смог. Давай закончим на сегодня?

— Нет, мне проще рассказать всё за один раз. Но если тебе надоело, то...

— Нет. Главное, чтобы ты смогла

— Я смогу. — Она вдохнула глубоко и обняла его за торс, прижавшись щекой к груди. — У тебя сердце так сильно бьётся.

Но Сашка промолчал. Он просто не знал, что сказать. Все слова, что крутились в голове, казались приторной банальщиной и не выражали даже сотой части того, что творилось в душе. Но Соня, кажется, это поняла, потому что прижалась сильнее и продолжила:

— Вернулась я сюда, преисполненная решимостью жить дальше. Папа был рад этому, кажется, больше меня. Он то ни на минуту не сомневался, что его дочь — нормальная. И пока я пыталась выбраться из собственного ада, готовил преисподнею для Олега, потому что тот заявил, что как только я подам на развод, он предъявит документы о моём психиатрическом диагнозе и подаст встречный иск о признании меня недееспособной. Папа сказал, что пока существуют медицинские документы, Олег не оставит меня в покое. Но я так и не узнала, что он собирался сделать. На следующее утро, после моего возвращения, услышала грохот и забежала в кабинет. Папа лежал у окна, а вокруг творилось то, что есть сейчас. Понимаешь, если бы я тогда взяла себя в руки и не доверилась Олегу, то папа не был бы теперь полностью парализован. Я уверена в этом...

Соня замолчала и уткнулась лицом в мужскую грудь. Она опять плакала, а Сашка прижимал её к себе — крепко, но так бережно, словно боялся, что это хрупкое, измученное горем тело, рассыпется в его руках, как песочная фигурка.

— Сонь, тебе нужно отдохнуть. Проснёшься утром и всё будет по-другому.

— Ничего уже не будет. — Она подняла заплаканное лицо и прошептала, не в силах говорить в полный голос: — Саш, у него обширный инсульт и он умирает. Что может быть по-другому? — Вырвалась из рук, подскочила и убежала в ванную.

А Сашка не знал, что делать и какие слова могут излечить сердце, разорванное на куски, и душу, истерзанную в клочья. Он зло шарахнул по полу кулаком, в твёрдой уверенности, что, не зная, как помочь пережить Соне её боль, сделает всё, чтобы защитить от любого, кто попытается эту боль усугубить. И судя по тому, что он услышал, призрак Олега ещё замаячит на горизонте. Мозг пронзила молния ворвавшегося воспоминания и проявила второго претендента, мечтающего