ошибкой: внутри своей борьбы он выбрал свободу быть верным своему призванию. Его боятся и убивают недаром. Пытаются тихо. Ведь даже война и тысячи погибших— удобная завеса Пу для того, чтоб мир забыл о его личном враге.  Блатари не прощают одного — бесстрашия и разоблачения их трусости. Ибо каждый блатарь— ничтожество. Счётчик жертв не превращает их в героев ада. Серый карлик не становится чёрным исполином. Ничтожество остаётся ничтожеством.  Вчера день памяти, наверное, самого главного русского писателя ХХ века— Варлама Шаламова . Самый точный и до сих пор не прочитанный миром.  Он рассказал о России всё.  «Лагерный опыт — целиком отрицательный, до единой минуты. Человек становится только хуже» «Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душах, воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след» Эта не «лагерная литература».( «Шаламов про лагеря не больше, чем Моби Дик про морскую фауну»— очень точно заметил мой друг, Yasha Klots, один из ведущих специалистов.) Это безжалостная правда по-русски о своей идентичности, о человеке и тем, что заставляет человека перестать им быть.  «Как человек перестает быть человеком? Как делаются блатарями? … Он быстро усваивает манеры, непередаваемой наглости усмешку, походку… Он давно уже овладел «блатной феней», воровским языком. Он бойко услуживает старшим. В поведении своем мальчик боится скорее недосолить, чем пересолить. И дверь за дверью открывает блатной мир перед ним свои последние глубины. Среди блатных вряд ли есть хоть один человек, который не был бы когда-либо убийцей. Такова схема воспитания молодого блатаря из юноши чужого мира … Лживость блатарей не имеет границ, ибо в отношении фраеров (а фраера – это весь мир, кроме блатарей) нет другого закона, кроме закона обмана – любым способом: лестью, клеветой, обещанием... Фраер и создан для того, чтобы его обманывали; тот, который настороже, который имел уже печальный опыт общения с блатарями, называется «битым фраером» – особая группа «чертей». Нет границ, нет пределов этим клятвам и обещаниям. Баснословное количество всяких и всяческих начальников, штатных и нештатных воспитателей, милиционеров, следователей ловилось на немудреную удочку «честного слова вора». Наверное, каждый из тех работников, в обязанности которых входит ежедневное общение с жульем, много раз попадался на эту приманку. Попадался и дважды, и трижды, потому что никак не мог понять, что мораль блатного мира – другая мораль, что так называемая готтентотская мораль с ее критерием непосредственной пользы – невиннейшая по сравнению с мрачной блатарской практикой.» Как легко узнаётся в этом описании из «Очерков блатного мира» портрет нынешних российских руководителей. Увы, непонимание самой сути российской жизни «по понятиям» мировыми политиками и даже «экспертами»(славистами, политологами, русистами— «битых» среди них единицы), популярность, Нобелевская премия и прочтение миром Солженицына (прекрасная Россия под гнетом злых большевиков, загнавших ее в ГУЛАГ) вместо Шаламова (ГУЛАГ как образ России, принявшей в себя зло и последняя правда о человеке ) оплачивается прямо сейчас тысячами украинских жизней. Когда-то 30+ лет назад я писала о Шаламове свое выпускное школьное сочинение.  О надежде букв. О возвращении физиологически и душевно почти мёртвого существа нечеловека, состоящего из рефлексов, костей и холода в мир людей через слово. «Прошло много дней, пока я научился вызывать из глубины мозга все новые и новые слова, одно за другим. Каждое приходило с трудом, каждое возникало внезапно и отдельно. Мысли и слова не возвращались потоком. Каждое возвращалось поодиночке, без конвоя других знакомых слов, и возникало раньше на языке, а потом -- в мозгу.» «Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям. <…> Язык мой, приисковый грубый язык, был беден, как бедны были чувства, еще живущие около костей. Подъем, развод по работам, обед, конец работы, отбой, гражданин начальник, разрешите обратиться, лопата, шурф, слушаюсь, бур, кайло, на улице холодно, дождь, суп холодный, суп горячий, хлеб, пайка, оставь покурить – двумя десятками слов обходился я не первый год. Половина из этих слов была ругательствами. (…) Но я не искал других слов. Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал. Не умел ответить на этот вопрос. Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут – я это ясно помню – под правой теменной костью – родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности: – Сентенция! Сентенция! И захохотал. – Сентенция! – орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, еще не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь тем лучше, – тем лучше! Великая радость переполняла все мое существо. – Сентенция! - Во, псих!» Его, проведшего почти два десятилетия на Колыме, даже после освобождения не ждала мировая слава, напечатанные на Западе вещи не прогремели, как могли, и родина всё равно в конце концов убила его как «психа» («старческая деменция») в чудовищных условиях интернатовского ГУЛАГа советского дома престарелых. В последние часы он и был уверен, что умирает зеком на Колыме… Это свидетельство читать невыносимо и необходимо : https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=6547280905288481&id=100000199086347 «Несчастье русской литературы в том, что она лезет в чужие дела, направляет чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает» (В.Шаламов) Уже не несчастье, а преступление. И далеко не только литературы. Низменное существует всегда и всюду. Растление — это когда оно становится разрешенной нормой.  Это в природе человека. Не нужно болеть Российской исключительностью даже с обратным знаком. Однако редкой стране удавалось такое последовательное и циклическое (с такими короткими циклами) взращивание зла в душах собственных граждан с опасностью для всего мира. Ядерное оружие с его долговременной, смертельно опасной и совершенно незаметной для глаза радиоактивностью— идеальная метафора «русского мира». Общество снова стало зоной, а  блатная феня прорвала все трубы , влилась и затопила русский язык. Внутренняя колонизация стала внутреннй канализацией.  Недаром Gasan Gusejnov очень точно назвал его клоачным, за что поплатился уголовным преследованием и изгнанием.  «Мочить