хочет, чтобы все воспоминания только у нее остались, она вроде как поклялась в этом отцу. И…

— Меня папа один воспитывал, — прогнусавила Людмила и подняла на Галку дрожащий взгляд. — У матери новый муж появился, они уехали на другой конец страны, не звонили даже, а папа остался. Я обещала. Ни табуретки ни выброшу, ни газетки, буду жить сама и хранить его память. А этот мне доказывает, что нельзя! И почему…

Она разрыдалась с влажным хлюпаньем, и Палыча перекосило:

— Я тысячу раз объяснял!

— Да подождите! — отдернула Галка. — Дайте ей договорить.

— Не хочу я его, на четыре части, как маньяк какой-то… Нельзя так. Понимаете? Вижу, что не понимаете! Но я просто не могу. Не-мо-гу.

— Тогда отказывайтесь, — Палыч лупил толстым пальцем по экрану с такой силой, будто хотел его пробить.

— Ну, пожалуйста, — Людмила канючила, как ребенок, и этот просящий голосок слишком странно смотрелся вместе с немолодым усталым лицом. — Папа такой у меня был… Один всегда, ни друзей, ни приятелей. Зато какие заготовки делал, все соседки завидовали! Я вам дам с собой банку баклажанов, и помидоры сладкие, вы вкуснее не пробовали… И вам дам, — она перевела взгляд на Палыча. — Пожалуйста.

Соленьями Галку еще никогда не подкупали.

— Это опасно, вы же понимаете? Не с бухты барахты четыре человека нужны, эксперименты же проводили, опыты… Нельзя так. Вам всю личность измахратит, и все. Еще и девушку впутаете, а у вас сын маленький, сами же говорили…

— Хотя бы вдвоем. Я очень прошу, я денег дам, если хотите. Или на колени встану. Чего там эта четвертинка? А я хочу, чтобы он всегда со мной был. Ну давайте, а…

— Люда, это эгоизм, это детская позиция, — подала голос Надя, почти слившись с обивкой кресла. Галка вздрогнула:

— Я согласна.

Слова вылетели сами собой, не успев в голове задержаться. Лицо Людмилы кривилось и прыгало, будто рябь шла по воде, и Галке казалось, что нет-нет, но мелькает в чужих чертах ее собственное выражение лицо, изогнутые губы, слипшиеся влажно ресницы. Людмила выглядела перемолотой горем, и ничуть этого не скрывала, выставляла напоказ, просила о жалости. Галку потряхивало.

— Ни в какую! — Палыч оторвался от планшета. — Два барана упрямых, ну что же вы делаете…

— Вы сами меня вызвали, — тихо сказала Галка. — Одну. Так что давайте не тянуть, мне еще на учебу надо.

— А вы пробовали так раньше, на двоих? — вмешалась Надя, растирая подушечки пальцев и мечась взглядом с одного лица на другое. Палыч зыркнул исподлобья, нахмурился так, что колючие брови полностью закрыли глаза.

— Пробовали, — вздохнул. — Ничего, вроде не помер никто. Но! Если человек слабенький, как некоторые, то я ручаться ни за что не могу… Это ж моя ответственность! На меня потом…

— Это кто еще тут слабенький, — фыркнула Галка. — Доставай свои чемоданчики быстрее. А с документами чего?

— А нас сколько в комнате человек? — спросил Палыч, и Галка вспыхнула. На щеках проступил румянец, и Палыч, заметив это, засиял — кажется, даже успокоился немного. Людмилиного горя стало так много в комнате, что хотелось ухватиться хоть за что-то обычное, спокойное, почти родное. Галка незаметно показала Палычу язык, как маленькая, пусть порадуется своей победе.

— С работы-то не уволят? — спросила, растирая руки.

— Уволят, конечно. Когда-нибудь. Но если никто не узнает, то точно не сейчас. И расписки мне напишите, от руки. Что без претензий.

Галка присмотрелась к нему — с чего бы вдруг такое милосердие? У Палыча ведь наверняка что только не просили, и какие только взятки не предлагали, но он, закостенелый даже не из страха, а из нежелания перемен, все делал по правилам, держась за свое непыльное местечко. А тут одна просьба от какой-то истеричной, капризной женщины, и он на все согласен. Прихоть, рожденная тоской по отцу, слишком острой, будто живот вспороли ножом и бросили умирать. И рана глубокая, черная, и кровь хлещет, и мечешься по квартире в поисках ваты и перекиси, не соображаешь ничего… Но ведь ничего необычного в просьбе Людмилы не было, родственники часто не понимали, что делают, но Палыч-то, Палыч куда?

И почему именно Галка? Были среди волонтеров и возрастные тетки, и пропитые мужики, которые под пенсию потянулись к батюшкам и захотели отмолить все прежние грехи, но он отчего-то позвонил ей. Доверяет, что ли? И у Галки чуть потеплело внутри.

Надя поставила отпечаток первым — быстро коснулась экрана и отдернула пальцы, как от кипятка, а потом и вовсе сбежала. Людмила проводила ее пустым взглядом, даже не поблагодарив. Палыч нервничал, суетился, не попадал по кнопкам. Галка тайком вытирала руки о джинсы.

— Готово. Разрешение получено, — ледяной голос из планшета, казалось, подыграл сообщникам. — Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.

— Боже ты мой, — шепнула Людмила.

В банке плескалось голубовато-гнойное и очень мутное, нездоровое на вид. Нет, чтобы расспросить, что это за отец и сколько он всего пережил, где работал и чем запомнился, откуда взялся этот плотный, студенистый осадок, но было поздно передумывать. Волнение окатывало горячей волной. Без дрожащей Машки, брезгливо поджимающей губы Кристины и верной Даны казалось, будто репетиция, неправда. К горлу подступил комок, липкий и тяжелый, словно подмоченный кислый хлеб. Галка сглотнула через силу.

Людмила тем временем опустилась перед банкой на колени, обняла прохладное стекло пальцами:

— Пап…

— Осторожно! — у Палыча вышел полузадушенный писк, но Галка слишком волновалась, чтобы ерничать. — Я выйду, и тогда откроете.

Людмила, казалось, не слыша, цепляла крышку отросшими бледными ногтями. Когда в комнате не осталось больше никого, кроме Людмилы и Галки, нереальность обступила плотным кольцом, забилась запахом маринованных помидоров в глотку. Людмилу пришлось поднимать, держать за руки, но все это Галка делала молча — подвывания не утихали, и Галке казалось, что ей на руки спихнули больную девочку, с ангиной какой-нибудь или гриппом, и теперь именно ей, Галке, отчего-то девочку эту нужно спасать.

Банка открылась со звонким щелчком. Людмила склонилась, распахивая рот, и Галка нехотя, слабо потянула ее за плечи. На самом деле, она была бы не против, чтобы Людмила «выпила» всю душу отца в одиночку, но что тогда будет, не хотелось даже представлять… Вместо мелодичного пения раздался скрежет, будто металлической булавкой царапнули по стеклу, и сразу же все осеклось. Стены впитали в себя и звуки, и запахи, и хрип плачущей Людмилы, и саму Галку, которая все еще впивалась пальцами в холодные предплечья. Ее выкрутило, вывернуло наизнанку, отжало, как тряпку в меловых разводах у школьной доски, снова швырнуло в молчаливую гостиную недавно умершего человека.

Глаза