Даже сырой ветер не мог прогнать мысли о маме. Хорошо, хоть телефон перестал выделываться и загрузил карту района — надо обойти сиротливые пятиэтажки, потом пробежать мимо больничного забора до перекрестка, потом… Небо казалось льдисто-хрупким, промерзшим насквозь, и от одного вида этого неба становилось холодно. Редкие голубые прорехи и прозрачные лучи не согревали, солнце забивалось в тучи, как в вату. Спина зудела от мурашек.

Больница была последней в городе, где все еще оставались койки для коронавирусных пациентов. Пустая тропинка заросла белым льдом и прелыми листьями, вдалеке маячил одинокий мужичок в распахнутой куртке и, просовывая лицо между прутьями, вглядывался в темные окна. Видимо, люди все еще болели, и боролись там, и умирали, хоть Галка уже настолько привыкла ко всему, что больше не пугалась.

Вообще-то Галке повезло: она или переболела бессимптомно, или не болела совсем. Верилось с трудом, ведь она бесконечно моталась по городу, даже во время локдауна мыла столики в кафе и прибегала сдавать задолженности по учебе, толклась в прокуренной общажной кухне… Общагу грозили закрыть на карантин, одна из соседок по зиме съезжала в комнату «для задохликов», но запахи не пропадали, а обычной простуды с забитым носом и небольшой температурой Галка предпочитала не замечать. Первое время она береглась, ела лимоны и апельсины, грызла аскорбинку, только бы не притащить заразу в квартиру к матери, а теперь и про маску совсем забыла.

Больница притягивала взгляд. Невзрачная и непривычно тихая, она казалась обычным зданием, и не верилось, что там, за окнами, в бесконечных гулких коридорах и крошечных, забитых кроватями палатах без конца умирают люди. От мыслей становилось не по себе, словно бы зыбкость жизни, ее конечность — и конечность маминой жизни, что сейчас было главнее всего, — подступали вплотную и дышали на загривок. Галка ускорила шаг, но все равно то и дело косилась взглядом на каменное обшарпанное крыльцо, хлопающую пластиковую дверь, на человеческий голос…

У черного входа гробом стояла машина скорой помощи, и в распахнутой двери угадывался маленький старушечий силуэт. Шелестели белые скафандры фельдшеров, старушка подтягивала маску на подбородке и слабо моргала заплаканными глазами. Галка замерла и схватилась за прутья — пальцы обожгло, в голове чуть прояснилось. Скорая стояла слишком далеко, и старушка эта была далеко, но Галка видела все очень ясно: и летний платок на седой голове, и пакет с торчащими из него бутылкой и краем бело-цветочной сорочки, и домашние тапки на ногах, и носки ярко-оранжевые, пушистые, дочкины, наверное…

Фельдшер прокатил туда-сюда пустую инвалидную коляску, из больничного окна высунулись с криком, тряхнули бумажками. Старушка не шевелилась. Ей сунули в сморщенные руки баллон с кислородом, стянули маску с синих губ. Зашипело, дунуло в лицо, и старушка дернулась. Выглянула из машины и посмотрела на небо — как будто бы для нее мелькнуло вспышкой солнце и снова ушло.

Галке захотелось бежать. Ярко-оранжевые носки стояли перед глазами, как ожог от сварки.

В очередной прихожей дожидался багровый Палыч.

— Батюшки, родные лица! — Галка присела, расшнуровывая ботинки. — Как я рада вам, Виталий Павлович, словами не передать. Вы не волнуйтесь только, с сердцем проблемы будут.

— Невыносимая! — только и выдохнул он. Кажется, и Палычу эти перебранки нравились, чуть разбавляли будничную жизнь: ему мертвецы и их воспоминания давно приелись, и не вызывали на мясистом лице ни одной эмоции, кроме серой скуки.

— Я и не сомневался, кто из вас согласится на такое, — он чуть надавил голосом.

— Конечно, — поддакнула Галка, — вы же сами мне и позвонили. И в свиточке у вас написано, что это буду я. А читать — много ума не надо, видите, даже вы справились.

— Язва, — почти восхищенно вздохнул он. — Изобрази из себя серьезного человека, тут горе вообще-то у людей.

С родственниками волонтеры почти не встречались, и Галка считала это огромным плюсом своей неоплачиваемой работы. Никаких влажных платочков и рыданий, никакого чужого горя — Галке и своих проблем хватало по макушку, чтобы еще и незнакомцев утешать, но сегодняшнее дело стоило того. Она с любопытством заглянула в комнату.

Пустой и просторный зал, вытертые подлокотники на кожаном диване, рябой телевизор. Будто бы съемное жилье, уже вычищенное от чужой памяти: никаких тебе личных вещей или книг, фоторамок или одежды. Только в углу на столе ровной стопкой были составлены коробки с яркими крышками. Пазлы, что ли?.. Да, говорить о себе эта квартира явно не торопилась. Небольшое зеркало на вбитом в стену гвозде занавесили черной тряпкой, с пола пропал половик — светлое пятно осталось на досках.

На диване, свернувшись калачиком, лежала женщина и прижимала большие пальцы к нижней губе, будто тосковала по соске. Лицо у нее было зареванным и распухшим, почти лишенным эмоций — пустота, словно все самое страшное она уже увидела и испытала, а теперь с волнением заглядывала внутрь себя и пыталась понять, как же теперь жить. Напротив нее, в продавленном советском кресле громоздилась женщина помоложе с виноватым и чуть испуганным видом.

— Это Галина, — представил Палыч, выходя в центр комнаты. — Волонтер.

— Мои соболезнования, — брякнула Галка. Никто не ответил, и женщина в кресле заерзала:

— Я Надя, а это моя подруга, Людмила или Люда по-простому. У нее папа… это…

Снова замолчали. Палыч возился со свитком, Людмила давила на губы почти до восковой белизны. Галка поджимала пальцы на ногах, чтобы никто не заметил дырку на правом носке. От чужого горя дышалось тяжело, скверно, и хотелось поскорее взяться за работу. Галка не могла отделаться от чувства, что все это вскоре предстоит ей самой.

— И во что я ввязываюсь… — оглушительно вздохнул Палыч, как бы готовя Галку, но не решаясь сказать прямо.

— Вы согласились, — из-под пальцев ноюще протянула Людмила. — Я же объяснила все…

— Люд, ты подумай еще разок, может, и не надо тебе этого, — подала голос подруга Надя, и Галка перебила их нестройный хор:

— А можно уже и мне узнать?

Палыч пожевал губами и стушевался, немало Галку удивив. Надя подобрала под себя ноги, поглубже провалилась в кресло и теперь мрачно наблюдала оттуда, Людмила плакала. Галке не хотелось смотреть на ее слезы — ей больше по душе были родственники с лицами каменными, непроницаемыми, где скорбь и глубокая боль угадывались только по матово чернеющим глазам, и сама Галка хотела такой стать, когда придется, а эти истеричные всхлипы, этот вышитый платок под щекой, влажная от слез диванная подушка…

— Отец, — в конце концов сжалился Палыч. — Шестьдесят три года, тромб. Людмила