– И когда тебе руки заменили? Небось в младенчестве?

– В двенадцать лет. Свои почернели и отмерли. И так почти со всем.

Рика замолчала, точно не этот ответ ждала.

– Я не делаю суждений о вещах, которые не могу доказать.

– Сложновато жить в таких рамочках.

– А у меня функциональное отношение к жизни. Даже немного завидую таким, как ты, или тому же Лаки. – Миккель слегка усмехнулся, вспоминая жизнелюбие и безалаберность их черта. – Вы многое делаете просто так.

Рика молчала. Ей было жаль солдата. То ли армия, то ли синтетика словно лишили его автономной воли. Он постоянно чему-то служил, даже если в этом не было смысла. Они замерли, почему-то стараясь не встречаться взглядами. Вместо этого оба слепо уставились в стену, будто в ней имелось окно.

– Скажи… – тихо начал он. – Откуда ты видела внешний мир? Тебе не хватает горизонта.

– Сверху, – коротко ответила она.

Миккель умел ценить короткие ответы и понимать то, что оставалось недосказанным. По-своему Рика была с ним откровеннее, чем с остальными.

– Я должен вернуться на пост. Был рад повидаться.

– Пока, солдат.

Она осталась стоять на месте, по-прежнему глядя в сплошную стену. В душе Миккеля расходилась незнакомая грусть. Говорят, если синтетики в теле больше пятидесяти процентов, меняется мироощущение и понимание собственного назначения. Другими словами, функциональности. Не только окружающие, он сам считал себя живым роботом уже много лет и в этих мыслях находил спокойствие. Сейчас ему показалось, что он по-прежнему человек и оставался им, пока говорил с ней.

Лаки лежал на полу в позе звезды и смотрел на решетчатую дыру над ним. Виднелись далекие лампы. Удивительно, что такие дремучие карцеры еще сохранились на Вавилоне. Попахивало очень древними практиками.

Нос слегка зажил, но Лаки не был уверен, что тот имеет прежнюю форму. Проверить пока не удавалось, здесь не то что зеркала, даже лужи не было. Из выходов имелись два лифта: один поменьше – для еды, второй с бронированными дверьми – для людей. Оставалось расслабиться и ждать. Происходящее не нравилось, однако оказание сопротивления – глупейшее, что может сделать слабый. Объяснений он по-прежнему не получил, и уже шел третий день на дне цивилизации. На четвертый день он попробовал навести справки сам.

– Эй! – крикнул Лаки, и его голос разбился о стены этого колодца на немелодичное эхо. – Хочу поговорить с надзирателем! Кто там главный у вас? Алле?

Ему никто не ответил. Еду спускали на лифте два раза в день, и никого из своих тюремщиков он пока в глаза не видел. В голове прокручивались догадки о возможных причинах его нахождения здесь. Легкие наркотики? Низкая продуктивность на исправительных работах? Да бред, тогда полбашни надо пересажать. Чертовы граффити? А вот это уже было ближе к правде. Он посмотрел на свою неоновую татуировку – все складывалось как дважды два. Нашли виноватого, какие молодцы! И почему-то казалось, что это Миккель. Майке неспроста его повысила: он попросту сдал ей, что Лаки имеет метку Собачников на своей руке. А разница между причиной и поводом уже не так важна. На него с такой татуировкой можно повесить что угодно: от вымирания динозавров до политически мотивированного вандализма.

– Ау! Ответьте хоть кто-нибудь! У меня есть права! Я сообщу своему адвокату! И в миграционный надзор! Буду писать министру!

Молчание. Внезапно его охватила легкая злость, и он стал лупить по крышке маленького лифта – единственного, что могло издавать хоть какой-то громкий звук. На методичный лязг последовала довольно быстрая реакция: штыри на стенах колодца вдруг окрасились неоном, и в него выстрелили тонкие лучи электричества. Лаки опрокинулся на пол и больше не поднимался, даже когда тело отпустило. Ответ дали. Это было «заткнись».

* * *

На пятый день началось интересное движение. В карцер упал ослепляющий луч света, и Лаки скорчился на полу, накрыв голову руками.

– Томич, на выход.

Эта фраза вернула весь вкус к жизни. Лаки проворно вскочил, как на шарнирах, игнорируя ломоту от электротерапии, и выжидающе замер. Большой лифт загудел, и его встретила пара охранников, но он еще надеялся, что снаружи все-таки ждет помилование.

Однако выше был целый вооруженный отряд, и каждый лазерный прицел уставился в его грудь.

– За мной, – проскрежетал старый охранник, судя по нашивкам – начальник тюрьмы.

Лаки покорно дошел до какой-то комнаты, куда его впихнули одним движением руки и захлопнули дверь. Это была переговорная. За стеклом находился незнакомый мужчина в деловом костюме, явно с каких-то высших уровней. Парню послали дежурную улыбку, и он недоверчиво поинтересовался:

– Вы кто?

– Добрый день, господин Томич. Я юрист семьи Моргенштерн, – прошелестело в динамиках.

– Чей?

– Вы знакомы с их дочерью. Верукой.

– Господи, да мы не просто знакомы! Мы помолвлены!

Блеф не прокатил, юрист взирал на него как на дохлую рыбу, но профессиональная выдержка не позволяла ему сказать, что он на самом деле об этом думает.

– По настоятельной просьбе Веруки… ее отец отправил меня к вам, чтобы пояснить ваши права. И ситуацию в целом.

Лаки молчал, исподлобья взирая на юриста мрачным взглядом. Уже непонятно, чего от них всех ожидать. Происходящее напоминало крутые горки, по которым он катился в разваливающемся поезде.

– Верука настаивала, чтобы вас освободили, но, к сожалению, обстоятельства на данный момент… против вас.

– Да с каких пор десять граммов «белы» – это повод сажать в карцер и бить током? – взвился Лаки, чуть не уткнувшись в стекло носом. – Всю жизнь штрафовали, ну максимум пара суток исправительных.

– Дело не в наркотиках, – оборвал его юрист. – Они только добавили штрихи к основному обвинению.

Лаки притих, ощущая большое кораблекрушение. Юрист смотрел на него уже с туманным снисхождением и, деликатно откашлявшись, продолжил:

– Вы подозреваетесь в распространении сообщений экстремистского характера посредством граффити на нескольких уровнях башни, а также в использовании символики подземного клана Собачников, чья деятельность на Вавилоне считается противозаконной. В дополнение имеются неоспоримые доказательства вашей причастности к торговле подпольными органами и сотрудничества с нелегальным хирургом по кличке Будда.

Челюсть у Лаки отвисла, да так и не встала на место. Услышанное тянуло на серьезное обвинение. Только к первому он точно не был причастен.

– Как я нарисовал все эти граффити?! – сплюнул он. – Я все время торчу в муниципальной капсуле или на соцработах!

– Вы, по сведениям, являлись организатором, – напомнил юрист, а Лаки хотелось срочно прочистить уши.