по своем возвращении в Россию, он принял на себя все последствия и даже ненависть договора, последовавшего в результате несчастной войны и неизбежно позорного для России. Он обнаружил также моральную стойкость игнорировать указания из Петербурга, которые были часто противоречивыми и иногда носили печать неискренности; принял на себя всю ответственность за компромисс, наиболее благоприятный, чем Россия могла бы ожидать, но все-таки такой, который по самой природе своей мог вызвать позже упреки по его адресу. Условия портсмутского договора, принимая во внимание обстоятельства, сопровождавшие его заключение, были весьма льготны для России. Японцы отказались от требований, которые затрагивали бы жизненные интересы и достоинство России. Российская империя не платила военных издержек, сохраняла свой флот и не теряла ни пяди своей национальной территории. Правда, Россия уступала Японии южную часть острова Сахалин, но этот остров был приобретен только в сравнительно недавнее время и использование его было для нас весьма трудно, в то время как японцы всегда заявляли свои претензии на обладание им. Портсмутский договор, таким образом, может быть рассматриваем как весьма благоприятный сам по себе, но особую ценность давало ему то, что он открывал путь к установлению нормальных отношений с Японией и, даже больше того, к действительному сближению и даже к союзу между обеими странами. Граф Витте обнаружил большую предусмотрительность, учитывая эту возможность даже раньше, чем он отправился в Портсмут, и пытаясь зондировать почву через доктора Диллона у японского посла в Лондоне.

Хотя ничто не указывало на успех в этом направлении, в то время граф Витте не терял из вида этой возможности, когда пришло время определить условия договора; это дало мне случай позже, когда я был министром иностранных дел, использовать его мысль и прийти почти к обоюдному согласию с Японией, которое в случае его развития могло бы принести столь благоприятные результаты для России и для всего тройственного соглашения.

Величайшим ударом для графа Витте по его возвращении в Россию было видеть, насколько неблагодарны были его соотечественники. Император пожаловал ему, правда, титул графа, но прием, оказанный ему, был холоден больше, чем когда-либо. Общественное мнение и оценка его прессой были явно враждебны, некоторые лица, обладающие юмором, называли его «граф Полусахалинский». Короче, триумф, которого он ожидал и на который имел непререкаемое право, не был им получен, — его встретили враждебностью и насмешками.

Я нахожу, что я рассмотрел мельчайшие детали в первой главе этой книги, касающиеся деятельности графа Витте в качестве главы первого конституционного кабинета.

Каковы были причины, которые ограничили размах его деятельности и лишили его возможности дать наиболее благоприятное направление событиям?

Вот вопрос, который будущие историки этого тревожного периода должны исследовать, и вот почему я колеблюсь высказать свое мнение. Но нужно ли говорить о том, что в столь критических обстоятельствах граф Витте обнаружил твердость и настойчивость характера, которые требовались моментом?

Как могло случиться, что граф Витте остановил свой выбор на Дурново в качестве министра внутренних дел и предоставил ему возможность вести слепую политику репрессий, которая вызвала конфликт с правительством со стороны самых умеренных элементов страны и имела своим последствием победу крайних радикальных партий? И каким образом можно расценить тот избирательный закон, который давал доминирующее положение крестьянам в Первой Думе и вызвал ее преждевременный роспуск?

Трудно было бы приписать это ошибке, происходящей от отсутствия предвидения у человека такого калибра, каким был граф Витте, и это нужно всецело отнести на счет соображений, вызванных его личными интересами, скорее, чем интересами той реформистской работы, которую он предпринял. Граф Витте, как финансист, склонялся к мысли, что только материальная обстановка является доминирующей в политике. В результате граф Витте часто совершал тяжелые ошибки в своем диагнозе международного положения. Ярким примером этого является его абсолютная неспособность понять природу отношений между Францией и Германией и психологию французского народа. Всецело захваченный идеей создания континентальной коалиции, он был убежден, что на пути к осуществлению такой коалиции между этими двумя нациями препятствий нет. Я уже отмечал ранее, что, когда граф Витте был министром финансов, он имел под своим руководством ряд чиновников, которые в действительности несли дипломатические обязанности, а официально назывались финансовыми агентами, прикомандированными к русским посольствам и миссиям обоих полушарий. Эти агенты, большинство которых обладало исключительной энергией и способностями, выполняли свои обязанности совершенно независимо от их номинальных дипломатических руководителей, сносясь непосредственно с министром финансов, не сообщая даже своих докладов номинальным начальникам и придерживаясь иных линий поведения, чем те, которые были приняты официальной русской дипломатией. На этих агентах граф Витте рассчитывал построить осуществление своего проекта о создании союза между Россией, Францией и Германией, основанного на общности материальных интересов и направленного против преобладания Англии в финансовой и коммерческой области.

В последние годы, предшествующие мировой войне, когда я был послом в Париже, я имел случай обсуждать этот вопрос несколько раз с графом Витте, который имел обыкновение останавливаться в Париже по пути в Биарриц, где жила его семья. Во время этих разговоров он выражал убеждение, что Франция потеряла прежнюю свою расположенность к военным доблестям, что подавляющее большинство французов не заботится больше о возвращении потерянных провинций, судьба которых интересует только шовинистов, не оказывая никакого влияния на широкие круги населения страны; что, наконец, французская нация, предрасположенная к восприятию идей интернационального социализма и пацифистской пропаганды, никогда не согласится вступить в вооруженный конфликт с Германией, особенно если вопрос будет касаться восточных дел. Обладая чрезвычайным влиянием среди известных финансовых групп Европы, он полагал возможным с помощью их сблизить интересы Франции и Германии и подготовить почву для их политического союза.

Он не сомневался в том, что, если бы был послом в Париже, добился бы этого результата.

Будучи внимательным наблюдателем французской национальной жизни, я не могу присоединиться к его мнению. Больше, чем кто-либо, я знал руководящие идеи германской иностранной политики, находившейся под влиянием группы пангерманистов и принятой кайзером, которая считала Германию гегемоном мира, рассчитывая на возможность союза между Германией, Россией и Францией. В соответствии с этим, я противополагал свои замечания аргументам графа Витте в опровержение его химеры о возможном союзе, который для нас создавал риск ослабить наши позиции в отношениях с Францией и Англией и, таким образом, исключить возможность сопротивления против чудовищного роста военного могущества Германии. Я настаивал, что мы должны быть готовы к тому дню, когда император Вильгельм, под влиянием военной партии, обратится к агрессивной политике, пути к которой были заранее приготовлены. Короче, это являлось единственным средством предотвратить опасность, которая становилась очевидней день ото дня