— А ты рисовать немного научился. У тебя — рисунки. Но ты даже не догадался, что важен не только рисунок. Ведь у тебя есть душа? Она думает, она переживает? Да?

Тут я мог и промолчать…

— В этом — мастерство художника. Научившись рисовать, не потерять душу. В каждом твоем рисунке должен быть «портрет кузнечика». Даже если ты суперпрофессионал. Понимаешь? Впрочем, это касается не только тебя. И меня касается. И мамы. Может быть, это даже касается не только художников…

Я ничего не ответил отцу. Мне хотелось скорее начать. Я давно уже знал, что хочу отобразить на бумаге.

Когда я расположился напротив горы, я попросил отца:

— Па… ты только не подходи ко мне. Не подсказывай, не помогай.

Отец понял.

— Хорошо, — ответил он. — Свистнешь, когда будешь готов.

«Здравствуй, гора. Это я. Я набрался смелости и сейчас… сейчас постараюсь перенести тебя на бумагу. Вернее, не так…

Конечно, не так. Разве я могу перенести тебя? На бумагу? Целиком?

Нет! Конечно нет!

Я перенесу на бумагу все, что думаю о тебе.

Нет!

Не то, что думаю, — то, что чувствую!

Нет!

Не то, что чувствую… это даже не чувство! Ощущение? Нет… Отпечаток? Нет…

Гораздо больше!

Столько всего произошло за эти несколько дней!.. А ты, гора, вроде бы все та же — и не та…

По чьей воле ты зовешь человека, манишь его и делишься с ним? Если это Бог, значит, Бог сказал тебе, а ты — мне?

Как же это?.. Как Он мог все знать и сказать тебе?

Это Он разрешил тебе поделиться сокровищами? Он показал мне, где зарыта икона?

Но чтоб я смог увидеть этот сон, я же должен был подняться на тебя, гора?

Ты говоришь со всеми или только с некоторыми? Откуда ты знаешь, слышат тебя или не слышат?

А сокровища? Ты ведь не раздаешь их направо и налево… Сколько их еще у тебя осталось?

Сколько в тебе средневековых кладов? Сколько в тебе таких тайн, о которых я даже предположить не могу?

Над какими сокровищами прыгают твои кузнечики и порхают твои мотыльки?

Каких монахов ждут твои монастыри? Каких людей ты позовешь, а какие повернут назад, за пять минут до вершины?

Нет! Нет! Я не могу!

Я хочу вместить тебя, запечатлеть тебя на листе — но ты ускользаешь… ты не помещаешься..»

Я стоял напротив горы, почти автоматически подбирая краски и кладя мазки. Моя акварель оживала, гора оживала.

Такая, какой я видел ее в этот самый момент. Такая, какой я мог вместить ее в себя. В этот конкретный момент моей жизни.

Такая, какой я мог изобразить ее сейчас, со всем моим чувством и умением.

Ни больше ни меньше.

Я сравнялся с тем, что оживало на моем рисунке.

Всё…

Я сел на песок. Во мне все пело, но одновременно было такое чувство, что я чашка, из которой выпили всю воду.

Кажется, папа понял и подошел ко мне без зова.

— 0-у!.. — произнес, глядя на рисунок.

Потом он поднял меня с песка, взъерошил волосы и прижал к себе, что случалось чрезвычайно редко.

— Нет, нам не подменили мальчика в роддоме, — сказал папа.

А потом мы с ним с разбегу кинулись в море. И плескались и брызгались не меньше, чем с Денисом и Васькой.

Гора смотрела на нас…

Эй, гора!

Стой так долго, как можешь!

Вот, собственно, и всё. Мой рассказ подходит к концу. С тех пор пролетело уже больше двух лет.

Расскажу понемножку обо всех участниках истории. Хотя можно было бы и «помножку» рассказать!

Сначала про наших ребят из «художки».

У Лёнчика нога зажила, и следов не осталось. Мы по-прежнему учимся в одном классе, дружим, переписываемся и болтаем по скайпу. Только теперь еще частенько общаемся с Денисом и Васькой.

Колю родители из «художки» забрали. Вроде бы отдали в частную школу, к какому-то известному художнику. Я совсем не жалел о расставании с ним.

Оленька учится с нами, дружит с Лёнчиком.

А вот Света… Света потеряла интерес к рисованию, как до этого потеряла его к фигурному катанию, к гимнастике и лыжам.

Ее отдали учиться игре на гитаре. Я все реже и реже вспоминал Свету. Больше вспоминал о том, как ревновал ее к Кольке.

Наверно, я был… ну, не очень умен, что ли… Мучил себя, а оказалось — напрасно. В свое оправдание скажу, что это все случилось давно, после пятого класса, а теперь мне почти четырнадцать..

Иваныч и Жанна поженились. С большим трудом им удалось собрать необходимые бумаги, и только где-то перед Новым годом они окончательно перевезли Дениса и Ваську в Москву.

Денис и Васька стойко вытерпели несколько тяжелых месяцев в интернате.

Как только Васька стал столичным жителем, ему наняли репетиторов, чтоб за полгода-год дотянуть его до уровня шестого класса. Дальше Васька уже учится сам. И конечно же его определили в «художку».

В «художке» Ваське оказалось так же трудно, как и везде.

Ох как трудно!

Особенно сначала. Он смущался, дергался, нервничал. Он запарывал натюрморт за натюрмортом. Замалевывал рисунки, рвал бумагу. Как Иваныч, он не мог «вписать душу в канон», не мог следовать правилам.

Но на него не особенно давили, и Васька наконец понял, что у него ничего не отбирают, а только хотят чему-то научить.

Ему вообще трудно адаптироваться к нормальной жизни, нашему Ваське.

Процесс идет постепенно. Медленно и мучительно.

Но это — уже другая история.

Кстати, Жанна и Иваныч оказались такими терпеливыми родителями!

Денис учится в колледже по специальности «автомеханик». У него руки мастерового, и в машинах он разбирается не так, как я. То есть знает их не только снаружи, но и изнутри. Может быть, даже в институт соберется поступать после колледжа. Но это — тоже другая история.

Вот сколько историй ждут того, чтобы о них кто-то рассказал! А сколько еще историй ждут своего часа, чтобы произойти!

На следующий год родители не пустили меня на практику в Крым. Велели подрасти. Отправили к бабушке — писать русские просторы. Кстати, Ваську тоже в Крым не пустили. Ваське пришлось осваивать школьную науку. А Денис остался за компанию. Работал все лето на бензоколонке — деньги зарабатывал.