— Что грустишь, голубка? — рыжий купец придирчиво расправлял очелья и височные кольца, не забывая грозно зыркать на Толстого и Тонкого, чтоб не ленились. В сочетании с огромными яркими веснушками, теснящимися на узком лице, получалось, скорее, смешно.

Я пожала плечами, ничего не ответив. Не до него.

— Спорим, развеселю? — засмеялся рыжий. — Что очи опустила? Неужто ничего не любо? Выбирай — любую безделушку подарю!

Купец небрежно обвёл рукой украшения, некоторые из которых выглядели дороже, чем сам голова в нашей деревне мог бы позволить себе купить. Подаришь? Так уж?

Я хмыкнула и пытливо посмотрела в глаза наглецу. Вот как выберу сейчас самую блестящую!

…и дышать перестала. Повеяло знакомым смертельным холодом, стала перед глазами укрывшаяся вьюгой страшная Богиня смерти, непроходимый лес, глубокие сугробы и…разбитая фляжка весёлого рыжего парня из Пограничья.

— Фроська?

— Радомир?

Мужик резво перепрыгнул через только что казавшиеся такими ценными уборы, заключил меня в объятия и закружил. Вот так и бывает: вроде с новым знакомцем и пары дней рядом не провёл, а коль встретишь его спустя годы в чужом месте, так словно лучшие друзья сразу. Даже на сердце потеплело.

Радомир держал моё лицо в ладонях и всё крутил так и эдак, рассматривал:

— До чего ж хороша! Выросла-то как, вымахала! Сколько зим не виделись? Пять? Шесть? Откуда взялась-то тут, в глуши?

Я бы, может, и ответила, что думать не думала о нём все эти годы, да слова вставить не успевала. Хотела объяснить нахалу, что трогать чужую жену негоже, но тут краем глаза усмотрела Серого. Он шёл к нам неторопливо, но уверенно, и я сразу приметила, что некогда сломанный нос Радомира так и сросся неправильно.

Гм…

Я обняла приятеля в ответ:

— А ты, стало быть, торговцем заделался…

— А то как же! Мир повидать, себя показать, — рыжий провёл ладонью вниз-вверх по туловищу, дескать, есть, что показывать, — а такие поездки нынче звонкой монеты стоят. Кручусь вот, как могу. А ты как? Почему не дома? Одна ли тут? Замужем али мне ещё повезёт?

— А она и не одна вовсе, — конечно, я слышала шаги мужа, но сделала вид, что очень удивилась и поспешно убрала руки с плеч рыжего охальника, — она здесь со мной.

Серый приобнял меня за пояс, но я холодно вывернулась, грубее, чем следует стряхнув мужнину десницу[1].

Радомир потёр кривую переносицу, узнав того, кто некогда её переломал:

— Ты?

— Я, — спокойно кивнул Серый.

— Рад видеть.

— Взаимно.

— Как жизнь?

— Ты ведь даже не помнишь, как меня звать, верно? — муж по-доброму рассмеялся.

Радомир обезоруживающе улыбнулся и покачал головой:

— Помню, что удар хороший. Во, — он ещё раз коснулся носа. Серый зарделся, будто ему пряник предложили.

— Серым зовут, — поприветствовал первым.

— Радомиром величают.

Мужчины настороженно изучали друг друга, не зная, враждовать или посмеяться над детскими проделками. Склонялись ко второму. Мальчишки…

— Ты иди, своими делами занимайся, — я легонько оттолкнула мужа, — у меня всё хорошо. Всё замечательно. Тебя вон Данко заждался. Вы, я смотрю, сильно сдружились.

Серый обернулся на волка, махнул ему, мол, сейчас подойду и чмокнул меня в щёку:

— Зови, если что, душа моя.

И ушёл. Глупый, твердолобый, бесчувственный чурбан! Он ушёл к этому своему побратиму! Навернулись злые слёзы, но я тут же их проглотила, с готовностью поддержала беседу с разошедшимся Радомиром:

— Эх, ну как так-то? Не успел, не увёз тебя сразу! Вот так и знал, что найдёшь себе мужа прежде, чем я, богатый да красивый, за тобой ворочусь!

— А ты будто собирался?

— А то как же! Я бы такой на тройке лошадей да с колокольчиками в деревню въехал, все бы рты поразевали!

— Ая?

— И ты, конечно. И вот я бы такой — тпрррру! — коней останавливаю…

— Только что были лошади…

— Ну, коней и лошадей…

— И как бы это они у тебя в одной упряжке ужились? Особливо, когда охота?

— Не мешай мечтать, — возмутился рыжий, — я такой — тпррррру! Они бы такие резко остановились, копытами землю взбили…

— И наш голова тут же тебе уши оборвал, потому как он дорогу каждую весну подновляет и зорко следит, чтобы ям не было, а то ж купцы в объезд ходить начнут.

— А я бы ему — бах! — мешок монет прямо наземь, — выкрутился словоохотливый мужик, — и все бы сразу: «ах, к кому это такой молодец приехал?!».

— Ага, к кому это такой показушник на тройке там, где одного коня вдосталь…

— А у меня же полная телега добра с собой!

— И зачем это ты её с собой привёз?

— Ну как? — удивился Радомир, — тебя приманивать. Девки — они ж на добро падкие.

Купец кивнул в сторону лотков с украшениями, вкруг которых и правда женщины столпились так, что не ступить.

— Неужто всем бабам только одно и нужно? — обиделась я.

— И бабам и мужикам, — подтвердил Радомир, — только на том и сходимся, а то б вовсе друг друга не понимали. Так, не перебивай!

Я приложила руки к груди и чуть склонилась, показывая, до чего же мне стыдно прерывать дурные фантазии зазнавшегося охломона.

— И вот я, — продолжал болтун, — каблуками — щёлк! — с облучка сошёл бы, всё девки сразу кинулись: «Меня! Нет, меня замуж бери!», — передразнил пискляво, — а я бы: нет уж, не надо мне никого! Только за Ефросиньей приехал! И все бы расступились в сторону эдак, а там ты стоишь: щёчки румянятся, ресницы трепещут…

— А ты бы издали прям даже и ресницы разглядел? — засмеялась я.

— И ресницы, и сердце колотящееся и пальцы дрожащие, — с готовностью подтвердил приятель. — И ты ко мне бежишь…

— Я?!

— Ну ладно, я к тебе бегу, на руки хватаю, — Радомир подхватил меня, — а ты бы мне тихо-тихо сказала… Я пригладила рыжие кудри, почти прикоснулась губами к уху и нежно прошептала:

— Я замужем.

— И я бы тогда пошёл пить, гулять и заедать горе, — с готовностью закончил несостоявшийся жених.

Я выцепила взглядом Серого: видел ли представление? Супруг смотрел, улыбаясь, и, явно довольный, переговаривался с Данко. Вконец обозлившись, я цапнула Радомира за руку:

— А что ж это мы всё стоим и стоим на месте? Глядишь, угощения вовсе не останется скоро, — и потащила к разносолам специально мимо Серого, заливисто смеясь и повисая на крепком плече.

Пока потчевала приятеля мёдом, хорошенько прислушивалась: что муж балакает? А говорил он подозрительно благодушно: