И Глаша взяла след. Она кружила по нашему большому двору, потом неуверенно двинулась на север по внутренним дворикам квартала, а на Урицкого с торжествующим выражением на морде (сейчас-то начнется развлечение!) побежала уже очень уверенно мимо сплошного забора. Иногда она останавливалась, чтобы принюхаться, подождать меня, и снова бежала.

Я со смешанными чувствами относилась к тому, что не застану выпускной в родной школе. С одной стороны, переселяться было круто, переезд привлекал много внимания. Это был все-таки ветер перемен; за пятнадцать лет самым дальним путешествием был Омск, где я гостила у дяди. Курортные Щучинск, Зеренда и Челкар всерьез не воспринимались – было это недалеко, обыденно. С другой стороны, я понимала, что этим летом с прежней жизнью будет покончено и в новой школе придется начинать все с начала. И заводить новых друзей. Заводить новых друзей.

– Куда уезжаете? – любопытствовали все вокруг.

Вокруг уезжающих будто появлялся какой-то сияющий ореол, который сигнализировал о скором отъезде. Скорее всего, сигнализировали об этом сплетни маленького городка.

Меня расстраивал наш быстрый отъезд, и все время казалось, что родители скрывают его истинные причины.

Мама была единственной, у кого переезд не оставлял сомнений в правильности выбора. Она отбирала и паковала вещи, оформляла документы, торговалась за каждую продаваемую мелочь, ругалась по телефону с покупателями. Раз за разом мы приносили маме нужные, на наш взгляд, мелочи. Она строго смотрела и принимала решение – берем или не берем. Если решение принималось положительное, то вещь откладывалась в коробку для дальнейшей упаковки. Рядом с мамой мы подпитывали свою тусклую колеблющуюся энергию. Рядом с ней все выглядело разумным, взвешенным и очень практичным. Но стоило выйти из дома, как появлялись сомнения.

Глаша уверенно бежала по улице Горького, иногда поджидая меня. Мой взгляд, обостренный скорым отъездом, выхватывал детали, которые раньше казались незначительными и не замечались: зеленый забор сплошь исписан матами, у аптеки, куда мы постоянно ходим, совсем истрепалась дверная ручка.

Быстрым шагом мимо магазинов и магазинчиков, мимо перекрестка – с улицы Карла Маркса, потом по пешеходной улице к городской площади. Памятник Ленину однажды ночью переместили поглубже в парк. Вместо него поставили памятник символу новой эпохи – Абылай-хану, однако разместили его скромно, чуть в стороне.

Глаша побежала прямо через парк. Мимо зарослей декоративных кустов, нерегулярно подстригаемых, мимо аттракциона «Орбита», на котором, по слухам, однажды оторвалась кабинка и пара пацанов разбилась насмерть.

И когда Глаша выбежала на прямую пешеходную улицу, я догадалась, куда именно нас приведет ее отличный нюх. Она дисциплинированно, как истинно городская собака, дождалась зеленого на последнем переходе, потом припустила и скоро исчезла из поля зрения. Но я уже не торопилась. Мимо памятника Габдуллину, мимо деревянных домишек и замусоренных зарослей – мой путь лежал на городской пляж.

И вот невдалеке показалось озеро, жарящиеся на солнце люди, лежащие на полотенцах, и пара скамеек, на одной из которых сидела худая печальная фигура, а рядом с ней на песке – Глаша.

Папа смотрел в одну точку, куда-то за горизонт, где озеро заканчивалось и начиналась желтая степь. Я села рядом.

– Не взяла, представляешь, – он разжал ладонь, и я увидела губную гармошку, – сказала, нет места. Но она же маленькая. – Он дал мне ее, чтобы я убедилась. – Сказала, нечего тащить всякую ерунду.

В глубине души я согласилась с мамой, но промолчала. За годы попыток единственное, что он смог разучить, – короткий повторяющийся мотив «Ах, мой милый Августин». Отдала гармошку обратно папе. Он положил ее в нагрудный карман и вздохнул.

– Пап, почему мы уезжаем?

– Я и так ничего своего не беру. Жалко ей, спрашивается? – он махнул рукой, отчаявшись что-то объяснить.

Мы посидели еще немного и пошли обратно. На перекрестке папа сел в автобус и поехал на работу, я снова переложила монетку в другую руку и пошла домой. Глаша послушно бежала рядом.

На городской площади, прямо перед Главпочтамтом, я увидела Машу. И не просто Машу, а с ее новой подружкой из английского кружка. Они стояли и весело болтали. Я сделала вид, что не заметила их, и прибавила шагу. Она окликнула меня, но я не остановилась. Но скоро она меня все-таки догнала:

– Слушай, не дуйся. Я же не могла пройти мимо и не поздороваться.

Я не ответила. Было понятно, что после моего отъезда у меня и у нее появятся новые друзья, но думать об этом было невыносимо.

Я побежала и не останавливалась почти до самого дома. С Глашей мы зашли в магазин и купили хлеба.

Поднявшись в квартиру, я прикрыла дверь, оставив небольшой зазор, сняла кроссовки. На лестнице послышались шаги.

Маша постучалась нашим секретным стуком, о котором все знали: три стука, пауза, потом еще два, – и открыла дверь. Мы смотрели друг на друга.

Мама в зале разговаривала по телефону:

– Да, уезжаем. Ну-у… пока не знаю точно. Как квартиру продадим. Нет, дачу нет. Да, Ленинград. То есть теперь – Санкт-Петербург. У знакомых первое время. Конечно, записывай адрес. – И крикнула мне: – Женя, ты купила хлеба?

– Купила.

– Кто приходил?

– Никто, – ответила я и закрыла дверь.

До отъезда мы больше не виделись. Однако, когда мы приехали в Петербург, у знакомых знакомых меня уже ждало письмо от Маши. Она писала так, как будто не было захлопнутой двери: о скуке летом и другие милые глупости. В письме на отдельной странице она обвела свою руку по контуру и очень точно прорисовала кольцо на большом пальце, которое никогда не снимала.

* * *

Позже я перечитывала ее письмо уже в нашем новом жилище – комнатке с единственным окошком, откуда открывался вид на дымивший трубами, не слишком-то близкий Санкт-Петербург.

Мама распаковывала коробки – контейнер только пришел. Мы радовались каждой знакомой вещи. Мама окликнула папу и что-то ему кинула. Сверкнуло серебряное. Папа поймал и с удивлением смотрел на губную гармошку. Присел на коробку, подмигнул мне:

– Запевай! – и заиграл веселую мелодию.

Я запела:

– O, du lieber Augustin, Augustin, Augustin, o, du lieber Augustin, alles ist hin![9]

Мама открывала следующую коробку. Было 31 августа 1999 года.

– Папа!

– Па-а-а-па-а-а-а!

Нина кричала из соседней комнаты, уверенная в своем праве кричать в семь тридцать утра.