и звонили своим подружкам с мобильных телефонов. В городе был июль.

Влюбленная по уши в свое новое синее платье с желтыми розами, я решила не мять его в транспорте и пройтись домой пешком. С челкой на бок и обнаженными плечами, я никуда не спешила. Я шла очень медленно и рассматривала город. Неожиданно мой взгляд зацепился за бродягу, сидевшего на ступеньках узкого дома в узком дворике. Похоже, я как-то пристально смотрела на него, и он тут же сказал мне:

— Подходи, посидим-поболтаем10.

Я — такая новая и чистая в платье, и он — полностью наоборот?.. Смогу ли я переступить через себя?

Я аккуратно подошла к нему и огляделась по сторонам. Никого больше. Бродяга был похож на подгоревшую лазанью, которую только что достали из духовки: такой же горячий и многослойный. В своих темных свитерах, брюках, куртке и тяжелых ботинках посреди июльской жары он напомнил мне зиму. Кажется, от него исходил не самый приятный запах, но я не могла точно сказать: жара пахла еще сильнее.

— Садись.

Я снова огляделась по сторонам. Несколько лет назад мне уже доводилось общаться с нищими. Тогда я писала репортаж и потому вместе с фотографом отправилась в ближайшие подворотни за «живым материалом». Я не была уверена, что хочу освежить этот опыт, равно

как и не была уверена в том, что этот бродяга не пьян, не опасен и не шизофреничен.

— Ты боишься меня? Сколько тебе лет? — его голос был хриплым и скомканным. Если мужчина мне неприятен, мне всегда кажется, что и у голос у него совершенно не притягательный.

— Двадцать пять.

— А мне двадцать девять. Я тебе как брат. Так что не бойся, — бродяга широко улыбнулся, обнажив испорченные зубы. На вид ему было около пятидесяти, надо же… Длинная борода и морщины солидно накидывали ему сверх реального возраста. Между тем глаза у него были хорошими — так считала моя интуиция.

— Почему тебе не жарко? Зачем так много одежды? — этот вопрос интересовал меня с самого детства. Уличные бродяги всегда выглядят как шкаф, набитый старьевщиной. В любое время года — словно не было и нет для них температурных законов.

— Я хожу так все время. Я не знаю, как по-другому. Попробуй, тебе понравится.

— Не хочу. Мне нравится мое платье. Правда, красивое?

Бродяга равнодушно посмотрел на меня и причмокнул сухими губами. Их было почти не видно из- за густой бороды.

— Я не знаю. У меня никогда не было красивой одежды. Зачем она нужна?

Мое платье вспорхнуло от негодования и порыва теплого ветра. Я собиралась возразить хоть как-то, но толковых аргументов не нашлось.

— Да, в сущности, никому она не нужна. Так — приятный бонус к прелестям души.

Он пожал плечами. Кажется, эта тема ему была совсем неинтересна. Было трудно понять, о чем философствовать с нищим, к тому же от него порядком воняло, и я растерялась. Флирт как соломинка в любой трудной ситуации отпадал априори, пришлось включить режим журналиста и выспросить все анкетные данные. В этом образе для меня ни запах, ни ощущения, ни звук не имели побочных эффектов. Наоборот, чем экстремальнее, тем эффектнее получится материал — главный закон репортажной журналистики.

— Как тебя зовут?

— Вадим.

— Ты прямо здесь живешь?

Он покачал головой из стороны в сторону.

— Я много где живу. Иногда в подвалах, иногда в квартире у друзей.

— У друзей?

— Конечно. Не в гостинице же мне останавливаться!

Вадим посмотрел на меня так утвердительно, словно дважды два четыре. Все просто: друг — это человек, в чьей квартире всегда можно остановиться, если тебе это нужно. И все. Не в гостинице же.

— Просто… Ты же бомж, а я не думала, что у вас бывают друзья.

— А я не думал, что у вас бывают друзья.

Я почувствовала себя неловко. Сколько раз ведь говорила себе: все, что ты думаешь о других людях, не более чем ложь. Но играть в Бога куда приятнее: все-то ты знаешь, все испытал, всех видишь насквозь. Я снова ходила по кругу, хотя Вселенная не намекала, а говорила мне прямо:

«Если человек живет и мыслит по-другому, это не означает, что у него нет чего-то, что есть у тебя».

На деле вообще оказывалось с точностью до наоборот: чем более иначе по сравнению с обществом живет человек, тем больше он имеет. И вещи здесь ни при чем.

Я посмотрела на его руки. Они оказались загорелые и большие. На них было много следов, пятен и линий — как на черновых холстах у художников.

— Ты умеешь рисовать? — спросила я.

— Нет. Я ходил в школу только два года, совсем маленьким.

— А потом?

— А потом… я опять вернулся на улицу. Когда мне было три года, я потерялся на улице. Я ничего об этом не помню. Может, мне было и не три. Так решили бомжи, которые меня нашли и взяли к себе. Они думали, что меня начнут искать и тогда они смогут получить деньги. Но прошло много времени, а меня никто так и не начал искать. Они рассказали мне, что я выглядел как домашний ребенок, но меня почему-то все равно никто не искал… И я прожил с ними несколько лет.

— Значит, ты не помнишь своих родителей?

— Нет. Они меня не искали, и знаешь, что я думаю? Наверно, у меня их попросту нет. Наверное, я жил с какой-нибудь старухой, у которой оторвало память, и она просто забыла обо мне, когда я не вернулся домой. И все. А кроме нее, про меня никто не знал. Вот и не искали.

Он замолчал. Я хотела сказать, что уверена, что его искали, и даже приоткрыла рот, чтобы выпустить слова наружу… Но я не была в этом уверена.

Это был один из тех моментов, когда я чувствовала себя фантиком от конфеты: симпатичный, но такой бесполезный.

В пыльном и душном дворике мое новое платье не имело абсолютно никакого значения.

Я села на серые ступеньки, ведущие в темное парадное. От Вадима сильно пахло луком, отчего у меня даже закружилась голова.

— А как ты попал в школу?

— А, это самое… Один раз, когда мы с пацанами хотели украсть мороженое с магазина, нас поймали. И отправили в детдом. Но мне там не понравилось. На

вас орали, когда мы бегали, ночью заставляли спать — нельзя было гулять ночью. Руки нужно было постоянно мыть. Все как в тюрьме. А потом