Настоятель сам почувствовал, что избрал для беседы с Уильямом Фалконером слишком суровый тон. Но справиться с собой он не мог — слишком привык окружать себя ореолом неприступности. Более того, он привык в трудных делах полагаться на собственное достоинство и не привык открывать душу посторонним. Однако что-то подсказывало ему, что этот ученый незнакомец сумеет помочь разрешить нынешние затруднения. К тому же после этой ночи настоятелю вряд ли доведется еще где-нибудь повстречаться с мастером Фалконером.

Тот сидел на краю кровати, расставив ноги и уперев ладони в колени. Отвечая настоятелю, он склонил голову, показывая, что понимает сложность его положения. Как видно, монаху было что скрывать. Однако Уильям знал, что молчание — самое действенное средство извлечь сведения из неразговорчивых свидетелей, и потому помалкивал. Настоятель Джон де Шартре прошелся по скрипучему полу, теребя нижнюю губу пальцами. Остановился на минуту, глядя на темнеющее небо за узким окном. Затем он снова развернулся лицом к Фалконеру.

— Несчастье с лишившимся ума братом Питером — не единственное бедствие, постигшее в последнее время нашу обитель. Совсем недавно бесследно пропали два других брата, оба его ровесники.

— Я привык к заблуждениям молодых людей, поддающихся на несколько дней соблазнам плоти. Однако почти всегда они возвращаются назад в раскаянии. — Фалконер помолчал, разглядывая настоятеля, которому явно пришлось не по душе предположение, что клюнийский орден может в чем-то напоминать необузданных оксфордских школяров. — С другой стороны, встречаются и слабые души, сбегающие обратно в родительский дом от тягот учения.

Настоятель покачал головой.

— Оба предположения невероятны в нашем случае, мастер Фалконер. Брат Эйдо — сирота, а брат Мартин… — Настоятель поморщился и невольно бросил косой взгляд на перегородку, отделявшую чердачную комнату Фалконера от соседней.

Уильям задумался, не подслушивает ли таинственная гостья их разговор.

— Возможно, ты поймешь, если я скажу, что брата Мартина прозвали Ле Конве.[5]

— Он иудей?

— Был иудеем, магистр. Он был обращен в Ла-Реоле близ Бордо, и мне платят восемь пенсов в неделю за обучение его догматам католической веры. Однако теперь я сомневаюсь, не напрасно ли впустил этого аспида в свое гнездо невинности.

Фалконер догадывался, что это еще не все, и что дело как-то связано с запертой по соседству женщиной. Он ощутил приближение нового приступа мигрени, но запретил себе думать о ней.

— Расскажи мне все в подробностях.

Еврейка понимала, что единственный способ спасти сына — это вырваться из заточения. На свое несчастье она не поладила с настоятелем аббатства Бермондси, когда накануне обратилась к нему с просьбой помочь в поисках сына, известного как Мартин Обращенный. Настоятель, как видно, смущенный просьбой еврейки, отвечал уклончиво:

— Зачем ты ищешь этого человека?

— Потому что это мой сын, Менахем. Он необдуманно принял крещение, в расстройстве от смерти отца. Если он здесь, а я полагаю, что это так, прошу позволить мне переговорить с ним. Чтобы найти его, я проделала долгий путь, забросив дело, которому мой муж отдал всю жизнь. И которое со временем перейдет к Менахему… к Мартину.

— Только если он не перейдет в христианство, надо полагать?

— Верно. Это дело состоит в ссудах под проценты, что запрещено христианской верой. В то же время это единственное, чем нам… — Она запнулась и раскинула руки, словно обозначая все множество своих единоверцев. — Единственное, чем нам, иудеям, дозволено заниматься.

— Возможно и так, госпожа.

Настоятель от досады на неприятный разговор даже прикусил губу.

— Но почему ты решила, что Мена… что твой сын здесь?

— Потому что я прошла по его следам через всю Францию и в это королевство. Тут я чуть было не потеряла след. Но, остановившись в еврейском квартале Кентербери, в маленьком приходе Святой Марии Бредманской, я услышала о некоем новообращенном из Франции, находившемся в больнице Святого Фомы. Увы, я не застала его там, но мне сказали, что он перебрался сюда, в монастырь Бермондси. Ты отрицаешь, что он здесь?

— Действительно, могу заверить, что в настоящее время в обители нет никого по имени Мартин Ле Конве. Так что ты напрасно проделала столь долгий путь, и тебе придется возвратиться с пустыми руками. Впрочем, ввиду позднего часа и надвигающейся бури я приглашаю тебя воспользоваться на эту ночь моим христианским гостеприимством.

Сафира Ле Веске заподозрила, что слова его если и истина, то лишь в строго буквальном смысле. Может, в данный момент ее сына и не было в монастыре, но несомненно, он постоянно проживает здесь. В тоне настоятеля ей почудилось беспокойство, не объяснявшееся лишь тем, что ему пришлось иметь дела с представителем народа христопродавцев, и вообще с женщиной. Что натворил ее сын, если этот человек не желает признавать самого его существования? Она твердо решила это выяснить и, когда ее отвели в странноприимный дом, собиралась только дождаться темноты и под ее покровом обыскать весь монастырь. Она как раз стояла у окна, обдумывая план действий, когда объявился высокий незнакомец со странными стеклами на глазах.

Сафира Ле Веске была хороша собой. Густые рыжие волосы и зеленые глаза были редкостью для ее народа. В молодости она вскружила немало голов, и даже теперь, когда ей исполнилась сорок два, льстила себе мыслью, что все еще привлекательна для мужчин.

Незнакомцу предстояло стать ее спасителем, хотя бы он сам еще ничего об этом не знал. Однако она не успела привлечь его внимания, когда из непроницаемой тьмы лунного затмения материализовался настоятель. Этот человек внушал ей страх. Теперь ей опять приходилось полагаться только на собственные силы и заново обдумывать средства к побегу. Она пожалела, что так мало интересовалась тайными учениями, которыми увлекался ее муж, да и сын тоже, пока отец был жив. Каббала могла бы открыть сверхъестественный путь к освобождению из темницы, однако ей, не владевшей магией, приходилось искать обычные пути. Она просунула голову в узкое окно.

— Можно ли поговорить с братом Питером?

Фалконеру отчего-то казалось, что бред несчастного мальчика, если в нем разобраться, откроет тайну несчастий, преследовавших в последние дни проклятый монастырь. Джон де Шартре поведал ему о дружбе, связавшей трех юношей за несколько месяцев их пребывания в обители. Теперь, задним числом, их союз представлялся настоятелю нечестивым и нездоровым. Де Шартре готов был видеть в Мартине источник всех бед. Фалконер сомневался в этом, но воздерживался от выводов, пока не установит истину. Его опыт знакомства с евреями в Оксфорде говорил, что этот народ по возможности избегает открытых столкновений. Разумеется, среди молодых евреев попадалось не меньше горячих голов, чем в среде христианской молодежи, однако в целом они были более осмотрительны, да к тому же остро ощущали двусмысленность своего положения в Англии. Впрочем, этот юноша перешел в христианскую веру, а значит, он мог быть слеплен из другого теста. Пока что Фалконер мог судить о нем лишь со слов настоятеля.