берет верх над юристами, наследниками и инвесторами с помощью чистого обаяния и самоконтроля? Почему я не могу сформулировать ответ? Почему не могу произнести ни одного гребаного слова вслух?

Зенни тоже встает и делает шаг ко мне.

– Шон, пожалуйста. Я прошу всего лишь месяц и ничего такого, чего ты не хотел бы дать. Я обращаюсь к тебе, потому что ты единственный человек, который может мне помочь, и единственный, которому я доверяю, и мне это нужно. Мне нужно доверять человеку, с которым буду, я не могу сделать это с таким как… – Она взмахивает рукой, пытаясь придумать пример. – Как Чарльз Норткатт.

Ярость.

Красная пелена ярости, ревности и желания защитить застилает мои глаза, от бешенства у меня перехватывает горло и сжимаются кулаки.

– Держись от него подальше, – выдавливаю я. – Он плохой человек.

Я настолько поглощен своим внезапным приступом яростной ревности, что не замечаю, как Зенни тянется ко мне, и возвращаюсь в реальность только тогда, когда она нежно кладет ладонь мне на плечо.

– Я прекрасно вижу, что он плохой человек, – говорит Зенни как ни в чем не бывало. – И в любом случае он меня не интересует. Просто привожу его в пример и именно поэтому хочу, чтобы такой мужчина, как ты, помог мне. Ты – олицетворение всего того, что запрещено монахине… но при этом с тобой я чувствую себя в безопасности. Это очень редкое сочетание.

Я опускаю глаза на ее изящную темную руку с облупившимся золотым лаком на ногтях. На тыльной стороне мизинца видна полоска от розового маркера, и, если я не ошибаюсь, на тыльной стороне ладони – едва различимый след от лекций, записанных маркером.

Это рука студентки колледжа, рука едва успевшей повзрослеть женщины, совсем не похожая на пухлую ручку с ямочками младенца, которого я держал на руках в кухне друзей семьи. Это рука женщины, которая все еще учится сама, которая иногда забывчива, иногда погружена в мечты, а иногда скучает. Это рука женщины, которую нужно целовать, ласкать и любить так сильно, чтобы она до самой смерти не забывала, как ценить свое собственное тело и те ощущения, которые оно может ей подарить.

А хуже всего то, что я по-прежнему знаю все причины, по которым мне не следует соглашаться, они настойчиво барабанят в моей голове, как марширующий оркестр. Но я все равно хочу сказать «да».

Черт, как же сильно я этого хочу.

Закрываю глаза, и в этот момент она наносит последний удар. Нежный, неуверенный поцелуй в мои губы, сладкий и дразнящий, а затем пустота.

Резко открываю глаза.

– Черт, – хрипло матерюсь я.

– Пожалуйста, Шон, – шепчет она, находясь так близко ко мне, что если бы захотел, то мог бы притянуть ее к себе, мог бы уткнуться лицом в ее шею и укусить, как вампир. Мог бы заставить ее почувствовать каждый твердый опасный дюйм того, почему это такая ужасная идея.

Думаю о том, что все еще не знаю ее по-настоящему, не так, как следовало бы. Я ничего о ней не знаю, кроме скудных биографических фактов, почерпнутых из случайных упоминаний о ней Элайджей… и, конечно, того, что она совсем скоро станет монахиней и хочет узнать, чего ей будет не хватать после того, как она погрузится в свою монашескую жизнь.

– Мне нужен день, чтобы подумать об этом, – говорю я, делая неуверенный шаг назад, подальше от нее, и мое тело в ту же секунду начинает протестовать из-за расстояния между нами. – Не собираюсь притворяться, что я хороший человек, но даже мне нужно сначала все обдумать.

Зенни кивает и не кажется удивленной или расстроенной, и я понимаю, что она этого ждала. Она ожидала, что мне нужно будет время, и это меня немного успокаивает. Даже если я для нее дьявол-искуситель, по крайней мере, она не лгала о том, что чувствует себя со мной в безопасности, о том, что доверяет мне. Она явно считает, что у меня есть какие-то моральные принципы, и каким-то непостижимым образом я даже горжусь этим, хотя и не хочу заниматься самоанализом. И где-то в глубине своего сознания я понимаю, насколько мне уже небезразлично мнение Зенобии Айверсон о Шоне Белле.

– Понимаю, – говорит она. – Могу я ждать твоего звонка?

Даже если новая встреча – это глупая идея, меня не прельщает обсуждать что-то настолько личное и важное для нее по телефону.

– Поужинаем здесь. Завтра в семь. И снова поговорим.

– Ужин, – произносит она, и на губах Зенни появляется едва заметная улыбка. – Договорились.

– Хорошо.

Зенни направляется к двери, и я провожаю ее, обещая себе, что найду завтра способ мягко ей отказать, что придумаю, как сказать «нет» этому безумному плану. Я ни за что не соглашусь на ее затею, когда она придет завтра на ужин.

Убеждаю себя, а потом наблюдаю за ее задницей, спрятанной под скромным сарафаном, пока Зенни идет лифту.

IX

Впервые за последние восемь месяцев я едва не забиваю на семейный ужин. Эйден и Райан постоянно это делают, но я всегда присутствую. Каждую неделю. Даже работа не останавливала меня – еду к родителям, ужинаю с ними, а потом возвращаюсь в офис, если нужно.

Но после ухода Зенни я нахожусь в странном, беспокойном состоянии и не могу ни на чем сосредоточится. Мысли скачут, стояк вернулся с новой силой и требует внимания. И незнакомые мне до этого момента чувство вины и советь гоняются друг за другом по кругу, как собаки.

Как поступить порядочно?

Поверить, что Зенни знает себя и в состоянии делать собственный выбор и принимать решения? Помочь ей в стремлении к более тесным и полноценным отношениям с ее божеством?

Или порядочнее будет пресечь ее отношения со своим божеством, учитывая, что божество это несуществующее и что церковь этого божества убила мою сестру?

Какое-то время стою у окна, затем посылаю все к чертям и расстегиваю ремень, уступая необходимости зажать в кулак свой член еще раз. Он болезненно напряженный, темно-красный от возбуждения, и, облокотившись другой рукой на окно, делаю вдох и начинаю дрочить.

В воздухе витает едва заметный аромат роз. Чувствую запах Зенни.

Я не ощущаю ничего, кроме дикой потребности кончить, пронзающей мое тело, когда представляю жаждущие, невинные поцелуи Зенни, упругие округлости ее тела и манящий изгиб шеи. Ничего, кроме безудержной похоти, струящейся по моим венам, когда воображаю мимолетное мелькание ее белых трусиков, как будто воплотилась в жизнь какая-то нездоровая фантазия о «младшей сестре лучшего друга». Я