Пока путники добрались до селения, погода испортилась, поднялся ветер и зарядил противный дождь, не удивительно, что на сторожевых площадках никого не было.

Шустрик несколько раз с силой ударил в ворота, но реакции не последовало. Парень, казалось, нисколько не удивился, он принялся колошматить с утроенной энергией и что-то орать. Прошло не менее четверти часа, прежде чем послышались шаги.

Клацнула заслонка смотрового оконца, и в проеме показалась бородатая заспанная рожа. Глазки маленькие, со сна красные, изо рта безбожно разит…

– Прости, приятель, – хмыкнул Степан, – сам понимаешь, мы же не знали, что у тебя праздник…

Мужик не произнес ни слова в ответ, только протяжно зевнул.

– Ала-а-атор, – многозначительно прошептал Шустрик и показал знаками, чтобы Степан отошел от амбразуры.

Белбородко пожал плечами. Ладно, если требуется оформить пропуск, подождем.

Парень просунул вихрастую голову в оконце и что-то затараторил. В ответ сторож выругался и, кажется, со злости плюнул, но ворота открыл. Ох, и скрипели же они!

Мужик был ростом со Степана, а в плечах же – раза в полтора шире. В правой руке Алатор держал изрядно коптящий факел, хотя в нем уже не было никакого смысла – ночь сменилась утренними сумерками. В левой же помещалась здоровенная луковица, от которой была отъедена добрая половина.

Мужик смерил Степана взглядом, потом посветил факелом в лицо, чуть не подпалил бороду, скотина, и гавкнул на Шустрика. Парнишка весь сжался.

– Ну, и долго стоять будем? – спросил Степан.

Всем своим видом Алатор показывал, что на мнение Степана ему абсолютно плевать. Вот хочет он жечь факел и будет, а перехочет, так погасит. Захочет – будут путники стоять у ворот до второго пришествия, а захочет – прогонит вон, как псов приблудных, хотя, может, и пожалеет, впустит, это уж как левой пятке приспичит! А посему к этой самой левой пятке непрошеным гостям следует отнестись с надлежащим респектом…

При других обстоятельствах Степан поучил бы его хорошим манерам. Со вкусом поучил бы. Но… похоже, в поселении обосновались какие-нибудь староверы, духоборцы или хрен знает кто в таком же роде. Удалились от мирской жизни, забрались в глухомань и организовали общину, поди угадай, какие у них тут порядки. Может, того, кто обидит «братушку», принято мочить всем колхозом, а потом в землю живьем закапывать. После приключений в бункере он бы, ей-богу, не удивился! Так что лучше повременить с мордобоем.

Алатор укусил луковицу и, сжав огрызок большим и указательным пальцем, свободными манерно почесал брюхо.

Степан буравил наглеца взглядом, а тому хоть бы хны! Такого патентованными «колдовскими» методами не проймешь. Ты ему «прокляну!», а он тебя трехэтажно в ответ, вся магия слова и развеется.

* * *

По поводу «прокляну» припомнился Степану один случай. Ехал он как-то к даме сердца на своей «десятке». Жила зазноба за городом, километрах этак в семидесяти от Питера. Была уже почти ночь, на дороге ни души, только деревья (дело было летом) стояли зелеными истуканами. Ехал Белбородко от клиента, у которого ворожил. А надо сказать, что в ту пору Степан в ворожбу любил включать слова из Святого Писания и потому придавал своему облику сходство с православным священником, то бишь попом. Посему ехал Степан в неком подобии рясы, и на груди величаво покоился крест.

Новенькая «десятка» летела километров под сто двадцать, из динамиков громыхал какой-то трэш, меж деревьями уже показалась луна. Настроение было почти романтическое, и материальным воплощением его служил роскошный букет, подпрыгивающий на заднем сиденье.

Белбородко находился в предчувствии свидания. Перед глазами вместо унылой трассы то и дело возникали совсем иные картины. Вот он вдыхает тонкий, едва уловимый аромат огненно-рыжих волос, целует шею, скользит губами все ниже, ниже, целует точеные ключицы, стаскивает зубами с хрупких плеч тоненькие бретельки одуряюще короткого платья…

«Ваз двадцать один сто десять, ваз двадцать один сто десять, приказываю остановиться», – рявкнула вылетевшая из-за поворота милицейская «шестера» с круглыми, словно она постоянно тужится, фарами-глазами. Степан выругался и прижался к обочине.

«Шестера» обошла Степана, выполнила «полицейский разворот» и стала метрах в трех. Небрежно покачивая автоматом, гаишник подошел к боковой дверце «десятки».

– На тот свет спешим или, может, денег много, так это мы быстро поправим, – мент наклонился, взглянул в окошко и чуть растерянно добавил: – Святой отец?..

Лейтенантик Степану сразу не понравился. Парню лет двадцать пять от силы, а уже, по всему видать, своего не упустит – хоть доллары вместо погон приклеивай. Белбородко посмурнел: в кои веки выбрался к любимой женщине, как тать нагрянул… Ладно бы за безопасность движения радел, так ведь иное радение на лбу написано. Впрочем, попал Степан рублей на сто, не больше… Можно и пережить.

– Проштрафился, голубчик, виноват, – пробасил Белбородко. – На вот, и да хранит тебя господь, – и протянул сторублевку.

Но сотни лейтенанту показалось мало, сглазил Степан.

– Вы что это, святой отец, взятку мне предлагаете?

– Свят-свят-свят! Что ты, голубчик…

– Думаешь, сунул гаишнику стольник и отвалил? – Мент перешел «на ты». – Ща быстренько протокол по всем правилам оформим да машину на штраф-стояночку и отправим. Остаканился, видать, батюшка, да за руль. Не дело, ох не дело.

Этот не отстанет, пока не выдоит клиента. Степан медленно начинал закипать.

– Побойся Бога, служивый! – пророкотал Белбородко.

– А не хотим прав лишиться, – ухмыльнулся гаишник, – предложи чего посущественней стольника, заинтересуй. Может, и расстанемся друзьями.

«Щас я те так предложу, – взбесился Степан, – ты у меня по врачам до старости лет ходить будешь!»

– Прокляну, не встанет! – процедил он не оборачиваясь. – Мое слово верное, нерушимое. Немочь телесную напущу, в церкви Божьей не отмолишься.

Фраза прозвучала так безапелляционно и так дико, что парень отшатнулся.

– Как птицы Божии за моря, звери за леса, железо в мать-руду, кости в мать-землю, так ты, отродье бесовское, будешь слушаться моего слова, потому слово мое в уши тебе, аки вода речная в морскую воду проникнет. Нечисть болотная, подколодная, от синего тумана, от пьяного дурмана, где гниет колос, где жгут конский волос, где поля поросли бурьян-травой, забери потомство у безбожника, лиши сил мужеских. Как дурной тын под ветром клонится, пусть так клонится его корень, мое слово верное, нерушимое. Аминь. – Тут Белбородко осенил себя крестным знаменьем.

Лейтенантик побледнел.

– Да я ж это… Я ж только хотел, чтоб вы поосторожнее, святой отец. Езжайте, – заикался он. – Н-не надо, ладушки?

И тут в Белбородко вселился бес, иначе объяснить свою выходку он не мог. Вместо того чтобы сказать «угу» и быстренько нажать на педаль газа, он насупился и сурово произнес: