принадлежало ему, на это обратил внимание Девадатта. Не дойдя до Сидхартхи, он остановился, долго смотрел на царевича, у которого лицо сделалось как неподвижная маска. Но вот Сидхартха пошевелился, глубоко вздохнул и, увидев Девадатту, хотел подняться с земли, и это не сразу удалось ему.

— Что с тобой, высокочтимый? — спросил Девадатта, сожалея об угасании в себе приятно обжегшего чувства.

Сидхартха не ответил, вид у него был задумчив. Это не понравилось Девадатте, он поморщился, но так, чтобы царевич не заметил. Сделать это оказалось несложно, тот и не смотрел на двоюродного брата.

Тамаринги и магнолии, манго и баньяны пошевеливали широкими, ярко-зелеными ветвями, зависая над ними и едва не касаясь их почти квадратными листьями. Сквозь них пробивались солнечные лучи; легши на землю, они делали ее почти красной. Точное такие же красные пятна наблюдались и в поблескивающем пруду, на руках у Девадатты были те же красные пятна. В какой-то момент ему сделалось неприятно, он спрятал руки за спину, и долго стоял так, почти с неприязнью глядя на Сидхартху. Но скоро ему, ширококостному, с крепко сбитыми плечами и короткой желтой шеей, наделенному немалой силой, надоело держать руки отведенными назад, и он вернул их в прежнее положение, и опять красные пятна заиграли на них почти весело.

Девадатта не любил, когда Сидхартха находился в как бы отстраненном от ближнего мира состоянии, сам он чаще пребывал в состоянии энергичной жизнедеятельности и считал, что так и должно быть у каждого и, встречаясь с царевичем, испытывал раздражение, а подчас острую неприязнь к нему. Это, кажется, оттого, что сам он не сумел бы достичь надобной отстраненности, если бы даже захотел. Правду сказать, он не однажды пытался так сделать, но все впустую. Чувствовал, это, подвластное царевичу и не подвластное ему, разделяло их больше чего-либо другого. Такое разделение как бы возвеличивало Сидхартху и унижало его, Девадатту, не способного оттолкнуться от ближнего мира, опутанного им с головы до ног. А он старался не отставать от царевича, стремился не уступать ему ни в чем, и всякий раз искал, как бы вывести его из себя. Вот и теперь, поглядев на Сидхартху и не дождавшись, когда тот обретет привычное свое душевное состояние, сказал насмешливо:

— О, высокородный брат мой, ходил я по утренней прохладе на базар, встречался с игроками в кости, говорил с ними, и сам принял участие в игре. Великий Браму не оставил меня своей милостью, и я не потерпел убытка, и даже кое-что выиграл… Но был среди нас один… кажется, грек… несчастный лишился всех драгоценных камней и золота, последнего раба своего продал в обмен на кости.

— Ты хочешь сказать, что человека превратили в игральные кости?

Так не раз уж бывало: царевич точно бы не слышал Девадатту, но в какой-то момент выяснялось, что это не совсем верно.

Девадатта удивился и произнес с прежней насмешливостью:

— Если ты, драгоценный алмаз в царской короне, так считаешь, я не стану спорить с тобой.

Он внимательно наблюдал за Сидхартхой. Помедлив, начал рассказывать о происшествии, чему оказался нечаянным свидетелем.

А было так… Судра, презренный Судра, потеряв рассудок, должно быть, от старости и от собственной ненадобности и Богам, что все не подведут его к перемене формы, к последней черте, за которой начнется для него иная, более благополучная жизнь, вдруг обиделся за что-то на ваисию, который торговал слоновой костью, и, не умея сдержать обиду, сказал ему, что думает про него, толстого и неповоротливого, на одно только способного — отсчитывать монеты жирными жадными пальцами. И тогда появился брамин, учитель, светлоликий Джанга, он велел взять судру и, следуя законам Ману, раскалить кинжал и воткнуть в рот несчастному.

Девадатта внимательно поглядел на царевича и продолжал молодым бесстрастным голосом, точно бы речь шла не о погублении человеческой формы, а о чем-то малозначащем, про что можно рассказать, если преследуешь какие-то свои цели. Пожалуй, именно это безразличие к судьбе хотя бы и судры, все же существа, не утерявшего человеческий облик, больше всего поразило Сидхартху.

— Я был там и видел… Судра, когда рассудок вернулся к нему, превратился в ягненка и покорно подчинился чужим рукам. Он даже не крикнул, когда раскаленный кинжал коснулся большого красного рта, судра лишь пискнул, и кровь полилась у него из горла…

Сидхартха внимательно слушал и все с большим удивлением разглядывал Девадатту, вдруг подумал, что тому приятно смотреть на людские мучения, а что это были мучения, он не сомневался, он теперь знал, что любое насилие над человеческим телом приводит к страданиям. Когда тот замолчал, он устало вздохнул, понимая про эту усталость, что она от людских дел, чаще неугодных разуму. Совсем другое, когда ум устремлялся в другие миры и, хотя в это время ум работал напряженно и неостановимо, Сидхартха не чувствовал никакой слабости. Совсем не то сейчас, он словно бы угодил в узкую меж черных скал расщелину и потратил много сил, прежде чем выбрался оттуда. Такое у него было чувство, оттого и сказал вяло:

— Всяк человек на земле рождается в той форме, что дана ему свыше, и никто не имеет права подавлять ее, даже брамин…

Девадатта, хотя и умел сдерживать себя, теперь точно бы позабыл про все управляющее им, воскликнул, уже откровенно смеясь над царевичем:

— Но утверждаемое тобой, о, вразумленный Богами, противоречит законам Ману, по которым живет наш народ, и, значит, не может быть принято!

— Ты так считаешь?

— Да, да!.. — с радостью произнес Девадатта.

— Не следует презирать царя, даже если он молод, не надо считать, что он простое смертное существо, — негромко, без выражения произнес Сидхартха. — И великое божество находится нередко под обыкновенной человеческой формой.

Девадатта не сразу осмыслил услышанное, а потом в лице у него появилось беспокойство.

Сидхартха заметил растерянность в молодом человеке и, понимая ее причину, сказал:

— Это так же из Законов Ману. Но справедливы ли они все?..

Он с сомнением посмотрел на Девадатту и ушел, погрузившись в раздумья, и тот не последовал за ним…

Сидхартха прошел в свои покои, но пробыл в одиночестве недолго. Появился царь, спросил:

— Тебя что-то тревожит, о, сын мой?

— Да, — ответил Сидхартха после короткого колебания. — Я думаю о жизни на земле и о тех законах, которые установили люди, и это все больше угнетает меня. Я не вижу тут стремления к свету и к добру, а лишь утверждение жестокой власти над себе подобными.

— О какой власти ты говоришь, сын мой? Она бывает разная. Есть та, что от