9

Было сказано в священных текстах, что солнце это Брахман, и все, что от него, сияющее и трепещущее, живое и захолодавшее от недвижения, тоже Брахман. И мир, который вокруг нас, и тот, что не зрим нами, хотя тянется к нему сердце, чаще ослабленное несчастьями и гнетом жизни, в надежде, что после перерождения не будет так унижаемо душевными муками, тоже Брахман. Да, и этот видимый мир тоже… Но сначала он был несуществующим, и нужно было времени, которое есть свет и тепло, тьма ночи и тысячекратное умирание истины, пройти не один круг, прежде чем мир сделался существующим. А потом он стал расти, пока не превратился в огромное яйцо. То яйцо какое-то время лежало без движения, пока не раскололось на две равные половины, одна из них оказалась серебряной, другая — золотой, одна стала небом, другая — землей. А все, чем было заполнено яйцо, дало начало мировому океану, озерам и рекам, облакам… и солнцу, подтолкнувшему жизнь. Поэтому солнце так почитается людьми и принимается ими за Брахмана. Слава ему, вседержителю жизни!..

Воистину покинутое жизнью существо умирает, ничто не избежит смерти, всяк на земле рожденный знает срок, отпущенный ему Богами, и не переступит через него. Но значит ли это, что жизнь прекращается совершенно, если существо умирает? Что, умирает жизнь в существе или же она умирает везде, и земля становится пустыней, ни к какой жизни не обращенной?.. На эти вопросы надо ответить отрицательно: остается то, что не подвержено изменению и ни от чего не зависимо, хотя порой слабое, подобно шелковой нити, оно продолжает существовать и именуется в природе — атман. Так сказано в священных текстах, но так ли на самом деле?..

Сидхартха, с трудом отвлекаясь от мыслей, оглянулся, точно бы ища того, кто спрашивал. Но вокруг никого не было. Деревья пошевеливали тяжелыми ветвями в предощущении наступающего сезона дождей и перешептывались, и при желании можно было понять, к чему они тянутся. Но Сидхартха не обратил на это внимания, произнес устало:

— Значит, я подумал про атман?.. Но что есть атман и отчего не подвержен всеобщей в природе перемене формы?

Сидхартха сидел под деревом, в сумрачной тени, раздумья его были нелегкие, иногда мучительные. Все, что случалось с ним или запечатлелось в памяти, привнесенное извне дэвами, которые вели его по тропе жизни и не давали сбиться с нее, соединялось и теперь ясно просматривалось, и можно было взять часть этой соединенности и проверить, что она из себя представляет.

Сказывал некто:

— Принеси плод ньягродхи.

— Вот он.

— Разломи его.

— Он разломлен, почтенный.

— Что ты видишь в нем?

— Крохотные семена, почтенный.

— Разломи одно из них.

— Оно разломлено, почтенный.

— Что ты видишь в нем?

— Ничего.

— Воистину так. Атман есть невоспринимаемая нашими чувствами сущность, но не перестающая от этого воздействовать на жизнь.

— Не перестающая, — сказал Сидхартха и вдруг почувствовал, что происходившее с кем-то происходило и с ним, но в другой жизни. Он мучился, стремясь постигнуть недостижимую чувствами сущность, а постигнув, хотел бы понять, откуда она и отчего зависла над земной жизнью, не прикасаясь к ней и пребывая в отдалении, но не теряя силы воздействия. У него вдруг возникло ощущение, что все, что совершалось на земле до его рождения, совершалось в нем, точно бы он есть что-то огромное и великое, способное вместить тысячи человеческих жизней, что-то не от зримого мира, от другого…

Странно, это ощущение не вызывало в нем ни заметного волнения, ни легкого беспокойства, словно бы так и должно быть и открывшееся ему вполне естественно. Вспомнил случайно оброненное заезжим брамином из соседнего царства Кошалы, будто де прежде, чем родиться ему, Сидхартхе, лучшему из сакиев, минуло время, исчисляемое 550 перерождениями. Ему надо было пройти этот путь и уж тогда сделаться тем, кем он сделался теперь. Царевич вспомнил это и принял в твердой убежденности, что так и происходило, и тут нет никакой подмены. Он сейчас точно бы не являлся в полной мере тем, кем сознавал себя раньше. Он хотел бы спросить, что он есть на самом деле: часть ли Вселенной или сама Вселенная? Он уже начинал понимать себя, и в этом понимании было много света и радости.

Но виделось и другое, все, что встало поперек пути и было неприятно тем, что возводило хулу на шагнувшего за пределы сознаваемого мира. Впрочем, это, омрачившее, скоро отступило, а потом совсем затерялось; чудные видения, сменяя друг друга, открывались ему, и не скажешь сразу, с кем из Богов только что беседовал. Он, Сидхартха, молодой человек, почти юноша с темными густыми кудрявыми волосами, упавшими на широко развернутые сильные плечи, с большими светлыми глазами, вдруг оказался как бы посередине мира, вознесшись над землей с тем, чтобы быть в приближении к Богам. Зачем? Для чего?.. В начале возникнув, эти вопросы чуть спустя растворились в пространстве. Ощутив себя среди Богов и наблюдая за ними, прекраснодушными и светлоликими, и беседуя с ними, он вдруг понял, что они неколеблемы сильными чувствами, им неведомы формы людской жизни, влекущие к погублению. Но, если эти формы неведомы им, кто тогда укажет дорогу к освобождению от зла? Наверное, тот, кто живет среди людей и способен постигнуть тайное.

— Так кто же этот человек?.. сегодня еще человек, а завтра святой, осиянный мудростью?.. — негромко, как и раньше, не проявляя настойчивости, спросил Сидхартха, и что-то в нем, лежавшее прежде в дремоте, а сейчас расшевеленное и подтолкнувшее в иные миры, сказало, что этот человек есть он сам. И он не удивился, приняв услышанное спокойно, с осознанием ответственности за то, что предстоит ему совершить.

Суддходана, добрый царь сакиев, все делал, чтобы отвлечь сына от неурядной жизни, и добился своего хотя бы внешне, то есть приметно для других, но отнюдь не для Ситхартхи. В нем было понимание сущего, и это не зависело от того, как много он увидел зла или, напротив, добра в жизни. Не зная чего-то конкретного в ней, он воображал всю ее, и она, истинная, жившая в нем, как бы отсвечивала множеством разных оттенков и была многоцветней той, реальной. Это понимание Сидхартхи отчетливо говорило о пугающем непостоянстве жизни, о незаполняемости ее тем, что не присуще человеку. Но разве стремление унизить себе подобного, или, что еще хуже, лишить его привычной формы не есть чуждое человеческому духу, враждебное ему?..

Царевич сидел под деревом, тело его было ослаблено и как бы не