– Как он? В порядке?

– Как раз об этом я и хотела спросить. Вы правда сказали, что у него крысы в машине?

– Да, – говорит он, и я рада это слышать.

Я выдыхаю с облегчением, сама не заметила, как долго я, оказывается, копила напряжение.

– Они пробрались через выхлопную трубу и устроили гнездо в проводах, – говорит он, – и сгрызли их. Хорошо, что он не был за рулем, когда вспыхнул огонь. Это произошло, когда он завел мотор.

– Значит, вам уже доводилось такое видеть? – спрашиваю я.

– Да, но редко. В основном здесь, на свалке. Такое обычно случается, когда долго не водишь машину.

– Долго – это сколько? – спрашиваю я.

Он задумчиво оглядывается и говорит, что несколько месяцев.

– Но папа ездит каждый день.

Он смотрит на меня как-то странно. Одной ногой делает шаг назад, чтобы встать по диагонали. Так меня учили на курсе по решению конфликтных ситуаций. Он думает, я агрессивная, он собирается уйти. Ничего не понимаю.

– Мне-то откуда знать, – говорит он.

– Хорошо, не каждый день, но, наверное, почти каждый день, – говорю я, – он играет на органе на мессах и на виолончели на похоронах. А еще дает уроки в Килларни. И хор… – Я осекаюсь, потому что теперь он смотрит на меня так, будто мне лучше заткнуться. Я кладу пакеты с сумками на землю. У меня пальцы не разжимаются, на них остались глубокие следы. – В чем дело, Джерри, скажите мне? – и готовлюсь услышать страшное.

– Я точно не знаю, но в церкви он больше не играет.

– На мессах или похоронах? – спрашиваю я.

– Нигде. И не дает никаких уроков. Да и в хоре его не видно уже давненько.

– Что? Почему?

– Лучше спроси…

– Он ни за что не признается мне, иначе я бы не беспокоила вас, Джерри.

Он опустил голову, будто говорит с землей, точнее с моими ногами, стал бормотать что-то про инцидент с женщиной, которая работает в церкви.

– Вроде Маджелла, – говорит он, поднимая глаза на секунду, чтобы взглянуть на мое лицо при упоминании этого имени.

– Я ее не знаю, – говорю я. – Какая женщина? Где?

– Церковный администратор в Кэрсивине. Похоже, твой папа увлекся ею больше, чем следовало.

Я поднимаю руку, чтобы остановить его, хотя он и не собирается ничего добавлять. И так слишком длинное предложение для него. Теперь понятно, почему Джейми обозвал папу извращенцем. Он не просто вспомнил старое оскорбление, чтобы уколоть меня. Это уже кое-что новое. Совсем еще свежее.

– Давно это было? – спрашиваю я.

– Месяц или два назад. Я давно уже знаю. Не от него.

Я поднимаю пакеты, меня тошнит.

– Хорошо, спасибо, Джерри.

– Подожди, Аллегра, может, зайдешь?

– Нет. Нет, спасибо, – говорю я. Я направляюсь к выходу со свалки и вдруг вспоминаю, что еще хотела спросить, и оборачиваюсь. Он еще смотрит на меня.

– А мыши? – спрашиваю я.

Он закатывает глаза.

– Чертовы мыши. Он сказал мне заглянуть в рояль. Звонил пару раз посреди ночи. Я тебе что, служба борьбы с вредителями, говорю я ему. В общем, я поставил мышеловки.

Он качает головой и пожимает плечами.

– Даже не знаю, что сказать, Аллегра. Может, во всем виноват стресс. Он иногда такое творит с человеком…

Я ухожу.

Я устраиваюсь в кресле в оранжерее дома. Я сняла мокрую одежду и надела поношенный спортивный костюм, который оставила здесь, такой удобный и приятный на коже. Старый и знакомый. Папа на заднем дворе, я слышу, как он шаркает, все еще ищет ягненка. Снова выглянуло солнце, стоит ясная, чудесная погода, но трава мокрая после дождя. Он опять испачкался в грязи и не хочет меня слушать. Я уже сунула в стиральную машину все его вещи, какие сумела найти, особенно пропитанные пивом полотенца и простыни. Машина работает, баранина в духовке, кастрюли кипят на плите. Все под контролем.

Когда-то я называла эту комнату обсерваторией. Ее пристроили к дому, когда мне было около десяти, и мне казалось, она потрясающая, волшебная; оранжерея, стеклянная комната внутри дома, но как будто мы снаружи. Когда она была новая, мы проводили здесь все время, вдыхая запах свежей краски, завтракали, обедали и ужинали, положив тарелки на коленях, и любовались полями Несси. И конечно же ночью, по выходным, когда я приезжала домой из школы-пансиона. Здесь я себя не царапала, никогда, папа заметил бы и обязательно вмешался. Это происходило наверху, в моей спальне, за закрытой дверью. Обсерватория всегда предназначалась для других занятий – здесь удобно разглядывать ленту Млечного Пути, галактику Андромеды, звездные скопления и туманности. Папа пользуется телескопом, но я всегда предпочитала невооруженный глаз. Юго-западный Керри, где мы живем, был недавно признан одним из трех международных заповедников темного неба на земле, вместе с Большим каньоном и африканской саванной. Этой ночью мы увидим Юпитер, как подсказывает приложение на моем телефоне.

Кончики пальцев правой руки нежно касаются моих шрамов. Созвездие из пяти звезд. Пять человек. Эта фраза снова нарушает мой покой.

Папа заходит в дом, снимает обувь, как я его и просила.

– Пропал ягненочек, – говорит он.

– С шерсткой белой как снег? – спрашиваю я.

– Вообще-то да, всезнайка, и надеюсь, это не он в духовке.

Он смотрит на меня. Он видит мою руку.

– Пять, – говорю я, – пять человек. Четыре конечности и голова, которая ими управляет. Пять пальцев на руке, пять пальцев на ноге.

Он садится, заинтригованный.

– Пять, – говорит он, включаясь в игру. – Пять органов чувств: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Пять, – продолжает он, – число Меркурия.

– Лев – пятый астрологический знак зодиака, – добавляю я.

Мы оба думаем. Он опережает меня.

– Пять гласных в английском алфавите, – говорит он.

– Дай пять, – говорю я, поднимая руку в знак ликования.

Он хлопает меня по руке.

– Пять строк в лимерике, – говорит он, – пять лучей у морской звезды, пять сердец у дождевого червя.

Я смеюсь.

– Пять игроков в баскетбольной команде.

– Пять музыкантов в квинтете, – парирует он.

– Пять олимпийских колец, символизирующие пять континентов.

Он делает вдох и замирает.

– Молодец, Аллегра.

Меня уже не остановить.

– Пять – любимое число Коко Шанель. Она всегда запускала новую коллекцию на пятый день пятого месяца.