Имя автора шашечной книжки не указано. Но уж точно не Пушкин. Он, может быть, в это время обдумывал любимейшие мною «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», изданные тоже у Смирдина и тоже анонимно. Эпиграф – из «Недоросля», а первоначально было взято присловье святогорского игумена Ионы: «А вот то будет, что и нас не будет». Жаль, что Пушкин его вымарал.

Однажды в архиве мне попались дневники одного поручика, и в них любопытнейшая запись, как он навестил раненного на дуэли офицера и принес ему для чтения только что отпечатанные «Повести Белкина». Неделю спустя поручик записал отзыв: «Ну что, брат, тебе сказать про Белкина? На безрыбье и рак рыба».

Мне почему-то понравилось по-командирски прямое мнение. А я ставлю маленькую книжицу выше «Фауста» и совершенно согласен с покойным Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, от которого слышал (и не я один) изумившее меня мнение: «“Повести Белкина” – это слава Богу за все!»

Любимица моя из пяти повестей первая – «Выстрел». С первой же фразы: «Мы стояли в местечке. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш или карты».

В основе «Выстрела» – случай с самим Пушкиным, стрелявшимся из-за картежной ссоры с офицером Зубовым. Александр Сергеевич встал под выстрел, завтракая черешнями. Зубов стрелял первым – промах; Пушкин вовсе не стрелял. Какое счастье, что он никого не застрелил, не убил. Но я почему-то представлял себе вишни, а не черешни. Да это одно и то же.

И еще про вишни.

Адольф Эйхман своими руками никого не застрелил, не зарезал. Только один свидетель – Абрам Гордон – своими ушами слышал, как Эйхман приказал убить мальчика, укравшего со стола вишни.

А если бы мальчик не украл вишни? А если бы не вспомнил Абрам? Да просто до суда не дожил. Я видел его в кинохронике: вдруг замолкает, хватается за края трибуны и падает лицом вниз. Его выносят на носилках. А Эйхман протирает очки кусочком замши.

Смысл жизни еврея – свидетельствовать. Помнить. Не забывать. Не прощать злодеев. Такая специальная национальность. Спецнациональность. Специя. Соль. Вот для чего мы человечеству. Вот для чего я, Балабан – крупичка соли.

Какое счастье, что для мацы не нужна соль! Бог знал, что делал. Но даже Он так и не решил, что делать с евреями. Вот и мне от них никуда не деться. Обрезание назад не пришьешь. Не тот пазл получится.

Вот ты заладил как попугай: помнить, свидетельствовать, не забывать. А ты сам когда-нибудь свидетельствовал по-настоящему, в суде, и чтобы от твоих показаний (только от них!) зависело бы решение суда: оправдать или казнить?

Ты же видел, как в Нюрнберге свидетель теряет сознание и падает. Ты видел, как помертвел партизан Аврум Суцкевер, когда по требованию советского обвинителя ему не разрешили свидетельствовать на идише. Потребовали, чтоб говорил по-русски.

Представь: вот поймали обер-лейтенанта Мюллера. Судят. А свидетелей нет. Ни одного. Только Эстерка.

– Свидетельница, где вы в тот момент находились? Покажите на схеме.

И что моя доченька Эстерка, больная диабетом, должна ответить? «Я лежала во рву, еще спросила: “Дяденька, я правильно лежу?”»

Не-е-ет!

А обер-лейтенанта Мюллера разыскали все-таки. После долгих переписок, переговоров, сношений между Государственным департаментом США и Министерством юстиции Германии.

Наконец суд над дряхлым карателем в немецком городке Плэтцхене, откуда Мюллер был призван на службу.

Подсудимый не отрицает, что рапорт о расстреле евреев поселка Насыпное подписан им. Но он не отдавал приказа. Он только составил рапорт в штаб 14-го полицейского полка. Текст рапорта подтверждает его невиновность: перечислены автоматные и пулеметные пули, но ни одной пули из его личного оружия – маузера № 7717730, калибр 9 мм.

Судья:

– Разве личным оружием офицеров СС был не парабеллум?

– Я не эсэс, я – полицейский.

– Хорошо. Но все-таки, кто отдал приказ, если не вы?

– Не помню. Наверное, командир роты. Звание, фамилия? Не помню. Прошло столько лет.

– А номер маузера помните.

– Можно глоток воды, ваша честь, в это время я должен принять лекарство.

– Хорошо. Сейчас ваш адвокат задаст несколько вопросов свидетелю, и сегодняшнее заседание окончено.

– Свидетель Шапиро, вы настаиваете, что именно обер-лейтенант Мюллер командовал расстрелом?

– Да.

– И вы опознали его спустя столько лет? У вас отличная память. Вы точно помните его внешность, какие-то особые приметы?

– Шрам уголком на щеке.

– На какой щеке? Правой, левой?

– Кажется, правой.

– Вы ошибаетесь. Но это в сущности ничего не меняет. У многих солдат имеются шрамы на лице.

Браво, господин адвокат! Но если даже свидетель обвинения вспомнит нужную щеку, добивайте его вопросом: «Угол бывает прямым, тупым, острым. Какой именно был шрам у обер-лейтенанта Мюллера?» Но вы замечательный защитник, обойдетесь без чужой подсказки.

– А где стоял подсудимый: лицом к населенному пункту или к лесу?

– Лицом к траншее.

– Вот схема. Пожалуйста, точно укажите то место. Спасибо. А вы где в тот момент находились?

Молчание. Судья повторяет вопрос защиты:

– Свидетель, где вы в тот момент находились?

Абрам Шапиро хватается за барьер трибуны, чтоб не упасть. Лицо бледнеет. Сереет. Землистое. Щеки запали. Глаза провалились в глазницы. Ледяной пот.

Свидетелю плохо. Нужна неотложная помощь. В зале, конечно, есть врач – для подсудимого. Еще есть советский врач. Он быстро подходит к свидетелю, что-то спрашивает. Тот делает еле заметное движение головой.

А обер-лейтенант Мюллер, хотя тоже старик, держится молодцом: лицо крепкое, подбородок волевой, взгляд твердый. Facies heroica – лицо героическое (оно же священный трепет). Любая война двулика: facies Hippocratica и facies heroica. А фамилии можно подставить любые.

Чем я старее, тем глупее, пошлее кажется мне... не война (война – самое подлое изобретение людей), а трибуналы, суды, показательные процессы. И самый главный – в Нюрнберге – тоже: со всеми судьями, адвокатами, экспертами, переводчиками, репортерами, кинохроникой, конвоирами, тюремщиками, кастеляншами (надо же менять белье и мыть в бане подсудимых, кормить три раза в день – для этого нужны повара, шоферы и др.), с издевательскими процедурами (вроде того что сначала надо удалить гнойный аппендикс или зуб, раздувший десну, а потом уже повесить; похожее было с Николае и Еленой Чаушеску: врач измерил им давление, потом их расстреляли), со священниками (а они обязаны отпустить грехи грешнику), специальным палачом с его специальным палаческим реквизитом, чтобы вздернуть злодеев, признанных за десять месяцев сложнейших юридических разбирательств, слушаний, доказательств, допросов, просмотра миллионов документов, приказов, стенограмм, фотографий, километров кинолент, инструкций и т. д. и т. д. – в и н о в н ы м и. Как будто это с самого начала было не ясно, как будто это стало великим открытием. Как будто миллионы людей весь этот ужас не своей шкуре не испытали, а д е с я т к и м и л л и о н о в так и не смогли т а к о е п е р е ж и т ь.