И еще раз:

Здравствуй, деревянный король!

Хоть и не хочу, всеми силами своей души сопротивляюсь тому, чтобы ты здравствовал. Как бы я желала тебя оскорбить, истоптать, исплевать! Но даже слов подходящих не знаю. Ты – гадина гадин, подлец подлецов, самая последняя сволочь на свете. Я ненавижу тебя, как вряд ли еще кто-то кого-нибудь ненавидел.

Нет, все не то, не то! Нет таких слов, чтобы передать… А, кажется, нашла! Ты – бездарнейший поэт нашей бездарной эпохи.

Вот теперь все».

Да, теперь действительно все: вопрос, убийца или жертва Артемий, разрешился. Он нашел свое суперсовершенное лекарство, как и предсказала Соня, изыскал способ причинить ей наисильнейшую боль. И не важно, предсказала она или невольно подсказала. Только как же?… Получается, Соня знает, кто убийца ее матери? Почему же она его не сдала милиции? Или хотя бы не рассказала бабушке? И почему Артемий не уничтожил письмо, ведь оно для него – опасная улика! Не подумал? По своей поэтической рассеянности забыл, что оно у него все еще хранится? Или так уж уверен в себе, думает, что на него, знаменитого, уважаемого человека, и подозрение пасть не может? Или тут что-то другое: он специально его оставил для каких-нибудь целей?

Андрей еще раз перечитал письмо, аккуратно сложил и сунул на прежнее место, под стопку рукописей Польского. Затем поднялся, придвинул стул, посмотрел, не оставил ли следов своего незаконного пребывания, и вышел из квартиры.

– Чего ты так долго? – набросился на него Вениамин. – Я тут с ума схожу, не знаю, что и думать.

Андрей посмотрел на него блуждающим, отстраненным взглядом.

– Да что там с тобой случилось? – Венька тряхнул его за плечо. – Ты какой-то словно пыльным мешком стукнутый. Эй, – он пощелкал пальцами у него перед носом, – ты меня слышишь?

– Я там кое-что нашел, – проговорил Андрей сонным, каким-то плывущим голосом.

– Что нашел? Косячок? – Балаклав саркастически усмехнулся. – Такое ощущение, что ты под этим делом. – Он постучал себя указательным пальцем по лбу.

– Деревянный король, здравствуй, – прикрыв глаза, произнес Андрей тем самым тоном, каким Соня читала свои стихи, и процитировал письмо слово в слово. – Вот это я и нашел, – он открыл глаза, повернулся к Балаклаву, – детским почерком написанное, на школьном клетчатом листе, вырванном из какой-то тетрадки. Что теперь скажешь? Вениамин некоторое время молчал, переваривая информацию.

– На клетчатом, говоришь? – Он снова усмехнулся. – Очень трогательно: маленькая девочка пишет взрослому дяде обвинительное письмо на тетрадном листе. Ей это прибавляет детскости, ему соответственно – взрослого сволочизма. Гориллообразная скотина, изнасиловавшая ребенка.

– Ах, ну не все ли равно, на чем оно написано! – Андрей поморщился. – Какая бумага подвернулась под руку, на такой и написала.

– В общем-то да, – поспешил согласиться Балаклав, видя, что Андрей начинает сердиться.

– Я о содержании говорю.

– Содержание впечатляет. Особенно то место, где говорится об убийстве матери. Как написала, так и получилось. Интересно, когда она отправила это письмо?

– Не знаю. Мне нужно срочно поговорить с Соней.

– Агафья будет сильно гневаться.

– Аграфена, черт возьми! – вспылил Андрей. – Пора бы уж запомнить.

Вениамин обиженно на него посмотрел, отвернулся и пробурчал что-то себе под нос.

– Она не узнает. Я найду способ. Встречусь как бы случайно… В больнице. Соня ее навещает каждый день. Вернее, даже не навещает, дежурит у ее постели с девяти до шести, я узнал. Вот к шести и подойду, сегодня… Нет, сегодня не получится, у них же похороны. Значит, завтра. А с Артемия глаз теперь нельзя спускать, каждую секунду его жизни придется контролировать.

– Каждую не получится, туалет не прослушивается, – попробовал было опять пошутить Балаклав, но, бросив взгляд на Андрея, стушевался и замолчал.

– Вот что, – проговорил Никитин через некоторое время, когда раздражение на Вениамина немного улеглось. – Поедешь сейчас в прокат, возьмешь машину, твоя тут уже примелькалась.

– Хорошо. – Венька пожал плечами и полез из машины.

– Подожди! – остановил его Никитин.

Вениамин повернулся к нему с мученическим видом: ну что еще не слава богу?

– Ты думаешь, это письмо… Сонино письмо совсем ничего не значит? Мне казалось… В нем ведь прямо содержится указание…

– Ну, совсем ничего оно не значить не может. Что-то да значит. Но насчет указания… Не знаю, на то ли оно указывает, о чем ты подумал, или на что-то совершенно другое. Сам же говорил: убийца и жертва в любой момент могут поменяться местами… Ну и вот.

– Мне будет жаль, если так, – задумчиво проговорил Андрей. – Очень жаль. И… – Он с какой-то мольбой посмотрел на Вениамина, тот покачал головой, потом кивнул и отвел глаза. – Ты думаешь, Аграфена Тихоновна тоже догадывается?

– Может быть. – Балаклав совсем поник. – Не представляю, как ты ей скажешь, если все подтвердится.

Андрей помолчал, расстроенно потер кулаком ладонь. Откашлялся, зачем-то достал из кармана платок и, уже глядя на Вениамина с вызовом, с некоторым даже начальственным гневом, сказал, а вернее, приказал:

– Найми в прокате машину. Польского взять под особый контроль. Ни одного звука чтоб, – он кивнул на наушники, – ни одного шага его, – он махнул рукой на окно, – не было пропущено.

И, не дожидаясь, когда Вениамин уйдет, специально не дожидаясь, Андрей позвонил Денису и передал ему ту же строжайшую инструкцию в отношении Артемия.

* * *

Гардеробщица оказалась женщиной понятливой, не чурающейся дополнительного заработка, и знакомство произошло легко и естественно: Соне выдали его пальто, ему – ее курточку. Путаницу быстро устранили, гардеробщица подмигнула Андрею, Андрей помог Соне одеться, они вместе вышли из больницы. А когда «выяснилось», что больные их родственники лежат в соседних палатах с одним и тем же диагнозом, разговор завязался. Сначала Никитин опасался, что Соня узнает по голосу, что он тот самый человек, который звонил ей тогда, тридцать первого, по поводу бабушки, но все обошлось. У больничных ворот было скользко – настоящий каток, – он взял ее под руку – Соня невыразимым, благодарственным взглядом на него посмотрела, будто он оказал ей бог весть какую услугу, улыбнулась и сказала:

– У вас развязался шнурок. – А потом, без всякого перехода: – Вчера похоронили моего папу.

И тогда он ей рассказал, что своего отца совершенно не помнит, он погиб, когда ему было три года, и, вдруг ощутив невероятную нежность к Соне, перемешанную с тоской и странным восторгом, поведал ей чуть ли не всю историю своей жизни: и про Настю рассказал, и про Сашеньку. И о том еще, что трудно и много работает (в одной строительной фирме – ничего интересного) и видится с семьей очень мало – скучает, тоскует, часто мечтает о пенсии.