Когда Костас чувствовал недомогание или не мог уснуть, Панагиота начинала подозревать, что сына сглазили, и, чтобы устранить причиненный вред, использовала заклинание, известное как хематизма. Держа в одной руке стакан воды, а в другой – ложку оливкового масла, она сажала сына перед собой на табурет. Мальчик смотрел, как золотистые капли масла падают в воду, и ждал, образуют ли они четкое пятно или растекутся. Именно так Панагиота оценивала силу проклятия. После этого она приказывала сыну выпить заряженную заклинаниями воду, что он и делал: выпивал все без остатка, надеясь освободиться от любого недуга, заставшего его врасплох.

Подростком Костас частенько днем выбирался из дому, садился под деревом и уходил с головой в очередную книгу, отщипывая при этом кусочки намазанного густым йогуртом и посыпанного сахаром хлеба. Костас, который мог самозабвенно изучать поросшее мхом бревно, вдыхать запахи чесночника и лаконоса, прислушиваться к тому, как жук вгрызается в лист, искренне удивлялся маминым страхам перед миром, полным чудес.

* * *

Правила структурировали жизнь, и им следовало подчиняться. Соль, яйца и хлеб не должны были покидать стены дома после заката, ибо в противном случае они больше не вернутся. Разлить оливковое масло – к несчастью. И если такое случится, нужно опрокинуть стакан красного вина, чтобы восстановить баланс. Копая землю, ты не должен класть лопату, так как тогда кто-нибудь может умереть. Ни в коем случае нельзя пересчитывать бородавки на теле – их станет больше, – или монеты в кармане – они исчезнут. Из всех дней недели вторник считался самым неблагоприятным. По вторникам нельзя было вступать в брак, или отправляться в путешествие, или рожать, если имелась возможность этого избежать.

Панагиота объяснила, что много веков назад именно в майский вторник турки захватили Константинополь – Царьград. Это случилось после того, как статуя Девы Марии, которую несли в укрытие, подальше от опасностей предстоящей осады, упала на землю и разбилась на столь мелкие кусочки, что их не смогли собрать. Дурной знак, который люди вовремя не разглядели. Панагиота сказала, что человек должен всегда следить за знаками. Сова, ухающая в темноте; метла, падающая без причины; мотылек, врезавшийся тебе в лицо, – все это предвещало беду. Панагиота верила, что одни деревья – это христиане, другие – мусульмане, ну и наконец, есть еще язычники, а значит, следовало удостовериться, что ты посадил у себя в саду правильное дерево.

Панагиота особенно остерегалась трех вещей: садиться под грецким орехом во избежание ночных кошмаров; сажать в саду иудино дерево, так как Иуда повесился на ветке этого дерева, после того как предал Сына Божьего; срубать мастиковое дерево, поскольку оно, как известно, за свою долгую историю плакало дважды: в первый раз, когда римляне истязали христианского мученика, а во второй – когда Османская империя завоевала Кипр и там поселились турки.

Всякий раз, как мать говорила нечто подобное, у Костаса сжималось сердце. Он любил все деревья без исключения, а что касается дней недели, то для него они делились лишь на два типа: дни, которые он проводил с Дефне, и те, когда по ней тосковал.

Пару раз он собирался признаться матери, но тут же передумывал. Он знал, что никогда не сможет сказать ей, что влюблен в турецкую девушку-мусульманку.

Лондон, конец 2010-х годов

Все утро Ада просидела у себя в комнате, глядя, как буря набирает силу. Девочка пропустила завтрак и ланч, удовольствовавшись пакетом попкорна, который обнаружила в школьной сумке. Отец дважды заходил к ней, однако Ада просила его уйти под предлогом, что ей нужно делать курсовую для получения аттестата о среднем образовании.

Уже после полудня в дверь ее комнаты постучали. Резко, настойчиво. Открыв дверь, Ада увидела тетю.

– Когда ты собираешься выйти? – поинтересовалась Мерьем, бусы с «глазом Фатимы» блестели в свете люстры.

– Простите, но у меня кое-какие дела… Домашнее задание. – Ада сделала ударение на последних двух словах, так как знала, что они оказывают успокаивающее действие на взрослых. Как только ты это произносишь, они тут же оставляют тебя в покое.

Вот только с тетей номер не прошел. Впрочем, вид у нее был расстроенный.

– И зачем они в ваших английских школах так делают? Ты только посмотри на себя! Заперта в четырех стенах, словно заключенный, в таком юном возрасте! Пошли. Да забудь ты про это домашнее задание! Пойдем займемся готовкой.

– Я не могу забыть про домашнюю работу. И по идее, вы должны поощрять мое желание учиться, – заявила Ада. – Да и вообще, я не умею готовить.

– Ничего страшного. Я тебя научу.

– Но мне это вовсе не нравится.

Карие глаза Мерьем оставались непроницаемыми.

– Такого не может быть. Пошли, попытка не пытка. Знаешь, как говорят: если вы нашли счастливую деревню, поищите там повара.

– Простите, – решительно повторила Ада. – Мне правда нужно заниматься.

Она медленно закрыла дверь, оставив тетю, с ее украшениями и поговорками, стоять в коридоре, постепенно бледнея, как еще одно выцветшее семейное фото на стене.

* * *

В первый год учебы в начальной школе Ада обычно возвращалась на школьном автобусе. Он останавливался в конце ее улицы примерно в одно и то же время, и Ада всегда заставала мать перед садовой калиткой. Мама стояла, рассеянно глядя в одну точку, постукивая об ограду носком тапка, словно в такт мелодии, звучавшей лишь для нее одной. Но как-то раз в середине июня мамы у калитки не оказалось.

Ада вышла из автобуса, осторожно держа обеими руками поделку, которую смастерила в школе. Она сделала за́мок из пластиковых баночек из-под йогурта, палочек от леденцов и коробок для упаковки яиц. Башнями служили картонные трубки, раскрашенные ярко-оранжевым. Окружавший замок ров из оберток от шоколадок переливался в лучах заходящего солнца, точно ртуть. У Ады ушел весь остаток дня на то, чтобы закончить работу, и ей не терпелось показать свое творение родителям.

Она вошла в дом, но прямо на пороге застыла, услышав музыку, игравшую где-то в глубине чуть громче, чем следовало.

– Мама?

Ада нашла маму в родительской спальне. Дефне, задумчиво подперев рукой подбородок, сидела на скамеечке возле окна. Ее лицо было бледным, практически прозрачным, словно обескровленным.

– Мама, ты в порядке?

– А-а-а? – Дефне резко повернулась, часто-часто моргая. Вид у нее был смущенный. – Милая, ты здесь. А который час? – Ее голос звучал неразборчиво, как-то смазано. – Значит, ты уже…

– Меня высадил водитель автобуса.

– О дорогая! Прости. Я присела буквально на секунду. Должно быть, потеряла счет времени.

Ада не могла отвести взгляда от материнских глаз – опухших, с красными кругами. Она осторожно поставила замок на пол:

– Ты что, плакала?