Лейтнер, который часто размышлял вслух, искал новое объяснение моим фантазиям. Слово «обезглавить» его не устраивало. Он видел во мне желание кастрировать, проявить власть, хотя доказать этого не мог. А потом он задал мне самый интересный вопрос: способен ли я испытать удовольствие иначе, чем кастрировав кого-то? Я признался, что нет и что чувствую потребность удовлетворять желание два-три раза в день. Чаще всего – чтобы избавиться от дурных мыслей и ощутить себя нормальным человеком из крови и плоти.

Мне удавалось всё сильнее заинтересовать Лейтнера. Я чувствовал себя всё более спокойным. Я полностью раскрыл доку свою душу. Доиграл до конца.

– Я признателен тебе, Эл.

Он положил руку на мою руку. Встал, заправил трубку, закурил и принялся бродить по кабинету туда-сюда. Он широко распахнул окно – я увидел зеленую лужайку, какие бывают в университетских городках. С другой стороны от дороги, вдалеке, виднелся луг; по нему двигались темные пятна, наверное, стада. В любом случае, помимо больницы и скота, никакой жизни поблизости не было. Я с ужасом представил себе, что застрял здесь надолго, но Лейтнер нарушил ход моих мыслей:

– У тебя очень извращенный способ борьбы с психозом. Нам с тобой предстоит большая работа. Мы должны прогнать дурные мысли. Я несколько приуменьшил свою задачу. Впрочем, перед комиссией я всё сказал правильно. Не думаю, что ты особенно опасен для людей. И уж, конечно, не для школьных товарищей: ведь они в основном мальчики. Тебе никогда не хотелось обезглавить мужчину, Эл?

– Господи помилуй, нет конечно! Меня тошнит от одной этой мысли!

Он расхохотался. Я тоже. Впервые в жизни. Я удивился. Затем расстроился: док хотел полностью лишить меня дурных мыслей – а что я без них? Вот вопрос. Разумеется, я не собирался задавать его доку, но что мне остается, кроме бегства? Кроме бегства на мотоцикле? Я знаю – других людей интересует жизнь в ее полноте. У них есть семья, хобби, Бог, собака, дом, сад и мечты, которые они никогда не смогут реализовать. Такие люди могут открыть «Плейбой» на любой странице и пофантазировать о какой-нибудь девушке, разогреться. Они считают, что их жалкие жизни чего-то стоят, что вера способна творить чудеса, что нет начала и конца. А у меня есть лишь моя фантазия и желание мчаться вперед по дороге навстречу тьме.

Я смотрел на Лейтнера, погруженного в раздумья, и чувствовал, как сильно завишу от него. Я был словно большой дом с привидениями, в котором остался лишь один стул, и мне предлагают его сжечь. Я держал удар, но с тем условием, что Лейтнер снова позволит мне обставить дом. Только вот как? Впервые я засомневался в своем целителе. Он умел расчистить местность, но построить новую жизнь – нелегкая задачка. Я не находил в чертовом бытии даже того смысла, который ему обычно приписывают. И Лейтнер не знал, как помочь. Он напоминал мне предпринимателей, которые открывают в горах песчаные карьеры и обещают соседям их закрыть. Однако никогда этого не делают, потому что не умеют. А если и делают, то только для того, чтобы закопать токсичные отходы.

Я вернулся в колледж на следующий день. Чувствовал себя хуже, чем при аресте. Но это было незаметно. Вот в чем плюс молчания: тебя считают странным, но не сумасшедшим. Я обращался только к учителям, когда они спрашивали. Только учителя знали, откуда я взялся, и следили за мной. Если бы я мог, я бы отдалился от одноклассников еще больше: мне хотелось присутствовать в классе, но оставаться невидимым. Я думал о том, что общего между ними и мною. Что общего между молодым солдатом, вернувшимся из Вьетнама, и парнем, который видел войну по телевизору? Человек, который убивал, как житель гор: преждевременно стареет.

Ни до убийства, ни после мои отношения с товарищами не изменились. Время от времени мне хотелось похвастаться своими приключениями, но я опасался. Мои товарищи, деревенские ребята, с трудом учились и туго соображали. Некоторые делали над собой невероятные усилия, чтобы решить элементарное уравнение или сказать пару слов о новелле Эдгара По. Если бы я не пострадал, как выражался Лейтнер, то полюбил бы литературу раньше. Чтобы наслаждаться текстами, надо уметь чувствовать – если только речь не идет о «головных писателях». Лучшее, что я прочел в те времена, – рассказ Фолкнера из хрестоматии по литературе. Это история о старой деве, которая прячет у себя своего мертвого возлюбленного[44].

Примерно в тот же период я получил письмо от матери – в духе тех, какие мать отправляла Раскольникову. Параллель меня поразила, поскольку в письме мать тоже рассказывала мне о свадьбе сестры. Старшей сестры, с которой мы в принципе не общались. Я не верил своим глазам. Мать не интересовали мои новости, она не спрашивала, как у меня дела, как мое здоровье. Она составила информативное письмо, подобное тем, которые пишут, когда нечем заняться.

Моя сестра работала в «Кей-марте»[45]и собиралась замуж за своего коллегу. Но не просто за «какого-то там» коллегу, разумеется, а за такого, в чье успешное профессиональное будущее моя мать свято верила. Его дважды назвали лучшим сотрудником года и вскоре должны были отправить в Калифорнию заместителем директора то ли по закупкам, то ли еще по чему-нибудь в этом роде. Видимо, на своей сексуальности парень поставил крест, раз согласился всю оставшуюся жизнь трахать мою сестру. Мать воспользовалась случаем, чтобы наложить кучу на отца и заявить, будто ее друг-полицейский (нет у нее никаких друзей!) провел расследование и не обнаружил следов отца в нашем штате. Мать писала: мол, она понимает, почему отец бросил сына, больного на всю голову преступника, но почему он оставил дочерей – этого она понять не могла. Подробностей о свадьбе с безвестным сантехником из Монтаны меня не удостоили. Да и как сантехник из Монтаны может быть известным?

Мать также писала о том, что, если ее зятя отправят в Калифорнию, она, несомненно, тоже переедет, поскольку ей надоел климат Монтаны и менталитет жителей (то есть ее собственный менталитет), к тому же она ни разу в жизни не покидала штат. Судя по всему, она не горела желанием встретиться со мной и сообщала, что администрация больницы намерена оставить меня еще года на три-четыре, чего, с ее точки зрения, недостаточно. Она признавалась, что мое поведение удивило ее, однако, вспомнив прошлое, она поняла, откуда растут ноги. Откуда же? Она не объясняла. Наверное, речь опять шла о бедном котике.

Письмо сопровождал постскриптум. Мать спрашивала, сожалею ли я, но не о том, что убил, а о том, что опозорил честную и добродетельную семью. Она также хотела знать, как я собираюсь восстановить нашу репутацию, и заявляла, что считает меня не больным, а злым. Эксперты, признавшие меня безответственным, с ее точки зрения, ошиблись: ведь я не психопат, а всего-навсего воплощение зла. Мать писала, что изгнание беса подошло бы в моем случае лучше, чем психотерапия, и радовалась, что ей не прислали официального уведомления о моем заключении. Иначе я опозорил бы ее навек. Она вспоминала о том, как предупреждала отца: мол, его воспитание сделает из меня урода, я дьявольское отродье, и в подвале меня стоит держать как можно дольше.