– Я уверен, что перед поездкой в Лос-Анджелес ты собирался покончить с собой.

– Да, два раза.

– А сколько раз ты собирался убить свою мать?

– Тоже два.

– Ты решил покончить с собой сразу после того, как решил убить мать?

– Да, сразу.

Лейтнер прервал сеанс внезапно, словно мы двигались слишком быстро. Партию в шахматы мы даже не начали. На лице у дока читалось удовлетворение, которого я не ощущал. Я думал о том, насколько понимание ситуации меняет дело.

Следующие сеансы прошли так, словно всё главное было сказано. Тем не менее мы продолжали раскручивать историю. Дока интересовало мое отношение к младшей сестре. С ней мы играли в странные игры. Старое парикмахерское кресло, оказавшееся в доме непонятно зачем, служило нам электрическим стулом. По очереди мы привязывали друг друга проводом за запястья. В качестве пульта управления мы использовали трансформатор с переключателем, который выкопали из папиных вещей. С его помощью мы пускали ток и постепенно увеличивали мощность. Всего было шесть отметок. На максимальной наших пыток не выдержал бы и крупный рогатый скот. Мы тестировали свою устойчивость к боли. Стоило матери раскрыть какую-нибудь нашу шалость – мы казнили друг друга на электрическом стуле. Обнаружение головы котенка обошлось мне дороже всего. Мы с сестрой оба знали, что на шестерке я могу не выдержать. Однако любопытство сильнее разума. Я сел на стул, сестра аккуратно привязала мне руки. Я чувствовал: она упивается пыткой. Сознание я потерял в первые же секунды. Сестра испугалась и побежала за матерью, которая принимала копов: ей причитались санкции за вождение в пьяном виде. Мать неспешно спустилась вниз и, увидев, что я очнулся, пообещала наказать меня. Однако к тому моменту я пережил казнь на электрическом стуле – чего же еще мне было бояться?

Мать быстро забыла о злосчастной игре: видимо, электрический стул ее не впечатлил. Она переживала за свои водительские права. Штраф оказался крупным, и мать боялась за репутацию: ведь она всегда работала над имиджем добропорядочной дисциплинированной женщины.

От сеанса к сеансу Лейтнер всё больше в меня верил. Он даже собрал комиссию, чтобы мне снова позволили учиться. Я приготовился отвечать на вопросы, однако так ни одного и не дождался. Отчет Лейтнера полностью удовлетворил слушателей. Они хотели знать, есть ли шанс, что я применю силу в общении со школьными товарищами. Они чувствовали огромную ответственность. Представьте, что комиссия одобрила бы идею Лейтнера, а затем я вернулся бы в класс и перебил бы с десяток учеников, чем-нибудь мне не угодивших. Однако Лейтнер заявил со всей уверенностью:

– Эл Кеннер совершил убийство, находясь в состоянии аффекта, который был вызван серьезными семейными проблемами. Нет причин полагать, что вне семейного контекста у моего пациента может возникнуть желание кого-то убить.

Эксперты задали вопрос насчет моей параноидальной шизофрении.

– Не думаю, что случай Эла Кеннера можно классифицировать: на него трудно навесить ярлык. Я считаю, что мой пациент таким жутким образом отреагировал на весьма деструктивное влияние семьи. Он защищал себя, защищал от психоза. Однако он не безумен: он обладает удивительным интеллектом – и он останется здесь до тех пор, пока не отучится убивать. Я действительно уверен в том, что, помимо родственников, опасность от Эла Кеннера никому не грозит. Я работаю над его случаем уже несколько месяцев и не вижу оснований считать своего пациента шизофреником. Он не бредит, не выстраивает вокруг себя воображаемый мир. Он мальчик, твердо стоящий на ногах, способный анализировать обстоятельства реальности и собственные поступки. Что касается паранойи, мой пациент с недоверием относится к родственникам, но, учитывая, насколько враждебно они вели себя с ним с самого его рождения, это объяснимо. Паранойи как таковой я не наблюдаю.

В жизни есть два способа быть осторожным: либо действовать осторожно, либо не действовать никак. Я видел, что эксперты склоняются ко второму. Однако Лейтнер настоял на необходимости моей реинтеграции в общественную жизнь.

– Кеннер не ходит в школу уже около восьми месяцев. Мы больше не можем запрещать ему учиться. Мы не можем позволить столь высокоразвитому интеллекту погибнуть. Интеллект нуждается в соответствующей среде. Если вы оставите этого парня в прачечной, он скоро станет начальником прачечной, я вам гарантирую. Не забывайте о том, что ему всего шестнадцать лет. Больница пошла ему на пользу в том смысле, что он проанализировал ситуацию и вывел себя самого на чистую воду. Но мы рискуем войти в такую фазу, когда затворничество может стать опасным для мальчика, и тогда негативное воздействие больницы непременно скажется. Признаюсь вам: если бы всё зависело от меня, я освободил бы Эла Кеннера в ближайшие шесть месяцев, но с одним строгим условием – не видеться с семьей.

– Или с теми, кто остался от этой семьи, – съязвил эксперт, пристально глядевший на меня с самого начала заседания.

– …а главное – не видеться с матерью, – продолжил Лейтнер. – Что бы ни случилось, я уверен: мой пациент больше никогда не должен видеть свою мать. Никогда.

– Но сейчас вопрос не в этом, Лейтнер, – заметил один из членов комиссии, пожилой человек, похожий на восточного мудреца.

– Можете ли вы подписать бумагу и поручиться за то, что молодой человек больше не опасен? – спросил один из экспертов, которого я дважды поймал с поличным, когда тот дремал во время заседания. Проснулся он лишь для того, чтобы подвести итог.

Лейтнер подписал бумагу. Эксперты приступили к голосованию. Большинство поддержали решение дока. Один или двое хотели отложить мое возвращение в школу, однако в результате тоже согласились.

Спустя три недели я вернулся в колледж. Медбрат отвозил меня каждое утро и забирал каждый вечер. Медбрат попался не очень словоохотливый. Несмотря на впечатляющие мускулы, мысль о том, чтобы в случае необходимости меня утихомирить, наверняка пугала его. С персональным шофером я походил на большого чиновника.

Небо Калифорнии меня ослепило. За месяцы, проведенные в тени при искусственном свете, я отвык от солнца. По необъятным полям, огороженным проволокой, гуляли коровы и овцы. Всё казалось мне ненастоящим. До больницы мы добирались около двадцати минут, но я не думал о возвращении к свободной жизни. Лейтнер дал мне ключи к нормальному существованию, но пока не все. Невзирая на его уверенность, я чувствовал себя вполне способным убить постороннего человека, вставшего на моем пути, намеренного лишить меня моих прав, сбросить меня с корабля бытия или убедить в том, что моя жизнь бессмысленна; из чувства самосохранения я мог бы убить того, чье существование отрицает мое существование. Я не хотел говорить об этом Лейтнеру, чтобы не портить впечатление о себе. Док был слишком оптимистичен. Он надеялся, что я больше не перейду черту. Он считал, что мысли, фантазии об убийстве нормальны для любого человека. Мы часами обсуждали фантазии и реальность, безумие и воображение, воображение и желание. На примере Вьетнама Лейтнер показывал мне, что, когда общество снимает запрет на насилие, люди начинают убивать друг друга, не зная меры. Док старался обесценить убийство в моих глазах, доказывая мне, насколько отвратителен и в конечном счете ничтожен сам этот акт.