Док позволял мне задавать больше вопросов, чем задавал сам. Наши встречи по-прежнему проходили в его кабинете перед маленьким столиком, на котором стояла шахматная доска. Со временем я набирал скорость и побеждал всё быстрее. Иногда за сеанс терапии мы успевали сыграть три или четыре партии. Лейтнер никогда ничего не забывал. Мы оба отличались великолепной памятью. Я помнил даже форму пуговиц на блузках матери. Я помнил запах у нее изо рта и всегда знал, какой именно алкоголь она пила: пиво, виски, вино, мартини. Я помнил ее макияж – легкий или вульгарный, ее помаду, ее губы, обведенные карандашом или накрашенные неаккуратно, точно у клоуна; эти губы выдавали полное отсутствие женственности.

Лейтнер часто возвращался к вопросам, которые казались мне погребенными навек. С тех пор как мы стали работать, дурные мысли, мешавшие мне сосредоточиться, по-прежнему меня посещали, но уже не так навязчиво. Я понял, что, назвав явление, легче его нейтрализовать. Облекая всё в слова, ты словно оставляешь на воздухе открытый флакон духов – и они постепенно выветриваются. Однако мне с трудом удавалось говорить прямо. Я чувствовал себя обнаженным посреди улицы во время Хэллоуина, когда говорил прямо. Впрочем, Лейтнер на меня не давил, уважая внезапно овладевшее мною целомудрие. И тем не менее я удивился, когда перед комиссией он упомянул о шизофрении. После я попросил его во что бы то ни стало исключить этот диагноз.

– Я должен был упомянуть шизофрению, поскольку для их классификации это важно. Но для того чтобы анализировать причуды человеческого сознания, ярлыки не нужны. Наша психика очень сложна – это не аптека, где каждая пилюля на своем месте: одна лечит один орган, другая – другой. Но что тебя так беспокоит?

Надо было поговорить о паранойе. Эта мысль меня одолевала, не давала покоя, но я знал, что без нее точно сойду с ума, никогда больше не смогу испытать наслаждения. И я во всем признался.

Я рассказал Лейтнеру о Дне независимости. Мне тогда исполнилось двенадцать. В городе устроили огромную ярмарку. Жители Хелены валили на нее толпами. Мать в итоге уступила отцу и согласилась на семейную вылазку. Ей представилась счастливая возможность выпить столько пива, сколько влезет. Таким образом, пиво решило всё.

Стояла жара, парило; в начале лета в Монтане такая погода для всех привычна. Мы припарковались далеко, и мать не переставала ныть: она ненавидела прогулки. Время от времени мы встречали общих знакомых – тогда она притворялась доброжелательной и милой: лицемерие было ее второй натурой. Перед коллегами из мэрии она даже по голове меня гладила и рассказывала про то, как отец служил в спецвойсках. Мои наряженные сестры ступали медленно, разглядывая всех парней подряд, – словно кто-то мог воспылать желанием к таким рохлям. Их слишком женственная одежда меня смущала – я предпочел бы, чтобы они переоделись в мужчин.

Сестры вышагивали по обе стороны от матери – мы с отцом брели позади. Отец сделал попытку разделиться, но мать не позволила. Она не хотела предстать перед знакомыми в сопровождении своих куриц и без доблестного супруга, чьи военные подвиги идут на пользу семейному имиджу. А как похвастаться подвигами, если супруга нет под боком? Однако впервые в жизни отец не позволил обойтись с собой, как с тряпкой. Через час мы договорились встретиться у гильотины.

Долгое время мы провели у тира. Отец устроил показательное выступление перед группой охотников, которые не верили своим глазам: неужели можно стрелять так метко? Многие спрашивали, в какой армии отец служил во время войны, но он не ответил. Лишь повторил выступление – на сей раз с движущимися мишенями. Ничто не сбивало его с толку. В итоге он страшно устал: по его лицу я видел, как дорого он заплатил за успех.

На состязаниях в силе мы не блеснули. Дровосеки, спустившиеся с гор, тягали невероятные грузы. Начиналась гроза, и отец решил, что пора двигаться к месту встречи. Женщины уже пришли; они стояли возле гильотины, не зная, куда глаза девать. Мать изображала обиду. Я хотел посмотреть казнь. Я сказал отцу, тот – матери. Мать не разрешила. Отец наплевал: не станет же мать на публике оскорблять героя. Вот-вот собирался пойти дождь – горы тонули в тучах.

Вскоре ливень разогнал толпу, и ярмарочный артист вывел на сцену очень красивую девочку. Я никогда в жизни не видел таких красавиц. Ее светлые волнистые волосы лежали на плечах и касались едва развитой маленькой груди. Девочка была примерно моего возраста. Издалека я не видел ее глаз, но представлял их голубыми – ярко-голубыми. Я заметил, что многие парни вокруг меня внезапно замолчали, буквально оцепенев перед чудом природы, затмившим все недостойные намерения и мысли. Девочка встала на колени и склонила голову. Толпа вновь сгустилась и зашевелилась. Небо раскололось надвое, сверкнула молния, блеснуло лезвие гильотины. Казалось, голова сейчас полетит вниз, хотя на самом деле понятно было, что казнь лишь спектакль. Внезапно я ощутил сильнейший оргазм – экстаз, какого прежде не чувствовал никогда.

Пошел дождь, шумный, словно аплодисменты. Толпа двинулась к паркингу. Я искал девочку взглядом, но не находил.

Тем вечером мой отец впервые возмутился моим заточением в комнате рядом с подвалом. Мать не желала ничего слышать, и отец пригрозил позвонить в полицию – сообщить, что родительница истязает ребенка. Мать уступила. В отместку она отправила отца спать на диван в гостиной, зато мне позволили перебраться в комнату для гостей. Я плохо спал, скучая по своему аду и шумам канализации, по ритмам моих ночей. Рано утром отец впервые сбежал из дома, и после этого всё изменилось: террор прекратился. Два дня спустя отец вернулся и открыто заявил о разводе. Впрочем, он еще недостаточно осмелел и, думаю, боялся оставить меня с матерью наедине. Если бы отец меня так не защищал, я бы, наверное, не решился убить его родителей, чтобы выразить свою признательность.

Лейтнер схватился за голову, и я почувствовал, что моя исповедь сбила его с толку. Он спросил, возникало ли у меня желание снова причинить кому-то боль после убийства бабушки с дедушкой.

Я слишком ценил наши отношения, чтобы врать. Я признался, что планировал обезглавить одну из своих учительниц, проявивших ко мне, не знаю почему, большое внимание. Она казалась мне невероятно элегантной. Однажды вечером я приготовил необходимые для экипировки вещи и отправился к ее дому. Он стоял на отшибе. Собака на крыльце встретила меня, виляя хвостом. Я увидел учительницу сквозь занавески: в переднике, она суетилась у плиты, время от времени закуривая сигарету. Из комнаты раздавалась музыка. Проходя мимо зеркала, хозяйка всякий раз поправляла прическу. На ней были облегающие джинсы, однако ее формы возбуждали меня не так, как ее светлые прозрачные глаза. Даже если бы она полностью разделась, я бы смотрел ей в лицо. Издалека я заметил фары машины. Я надеялся, что она проедет мимо, – но нет. Автомобиль остановился перед домом. Из него вышел мужик. Я спрятался за деревьями. Учительница, покачиваясь и виляя задом, открыла дверь. Мужчина выглядел уверенным в себе. Дверь захлопнулась, и я вернулся домой. Завидовал ли я мужчине? Хотел ли я его убить? Нет, конечно. В его возрасте и с его внешними данными он имел право соблазнить великолепную женщину. Я не собирался лишать его удовольствия. Думал ли я, что доведу дело до конца? Не знаю, вряд ли, но чем ближе я подбирался, тем сильнее желал казни. Впрочем, я мог побороть свое желание. Даже если бы учительница осталась в одиночестве, я вполне мог бы развернуться и уйти.