В «Сне весеннем»,

То «Почтою» несется с донесением

Я с тобой, в пути

Зимы не чувствую пока,

Но Леты вижу берега.

Я весь с тобой в «Блуждании огонька».

— Я тоже очень его люблю. Когда у меня хорошее настроение, почему-то именно он звучит в голове. Тут недавно с Митькой спорили про романтизм и барокко. Я барокко защищала, а на самом деле романтизм больше люблю. Вот ведь как бывает. Тебе кажется, что ты одно любишь, а на самом деле — совершенно противоположное…

— Да, так бывает… и в искусстве, и в жизни…

Мы сели в троллейбус. Бульвар висел в синих сумерках. Красиво. Весной особенный синий цвет вечером — такой таинственный. Как на театральных декорациях Головина или, скорее, Сомова.

В троллейбусе было мало народу.

Это был тот же троллейбус с рекламой. В третий раз.

— Даниил, посмотри, какая странная реклама.

— А что в ней странного?

— Маршрут и, самое главное, название фирмы.

— Что странного в названии?

— Там написано: «Турбас» и телефон.

— Это обыкновенная мистическая подсказка, не вижу ничего странного.

— Я еще не привыкла к обыкновенным мистическим подсказкам, у меня это только недавно началось, не могу во вкус войти, все меня удивляет. Как это надо понимать?

— Надо в контексте рассматривать.

— А как это значит нужно рассматривать?

— Пока не знаю. Запиши телефон.

— Что его записывать? Там одна четверка впереди, остальные — единицы.

— В сумме значит десять.

— И что это значит?

— Десять — это число свершения.

— И?

— Будем ждать.

— Свершения чего? Мне что-то не по себе.

— Ничего не бойся, ты засиделась, отчаялась и перестала верить.

— Дай мне руку, я еще не умею летать.

— Это совсем не страшно, привыкнешь, — сказал он и взял меня за руку.

Мы ехали в вечернем троллейбусе и держались за руки. Мне было хорошо и спокойно. Прямо как Турбасу, когда он с прозрачной девушкой летал.

Дома Митька сидел в компьютерной паутине, наверное, как я ушла, сразу туда и забрался, ему там тоже было хорошо и спокойно.

— Я Кусти покормил, мам.

— Молодец, не засиживайся за компьютером, уроки сделал?

Это я воспитательный момент в жизнь проводила, тоже мне, хороша. Но это совершенно правильно, и кто тут со мной поспорит?

Мне в моем сыне нравится, что его ничем практически удивить нельзя. Он не удивился, когда Полюшко появился с пельменями. И теперь, когда мы с ним приперлись вместе обратно, он опять вопросов никаких не задавал. Мне кажется, если бы я пришла домой с носорогом и сказала: «Митенька, это Вася, сейчас будем обедать все вместе», он бы и этому не удивился. Может, даже спросил бы носорога Васю, как тот поживает. И если бы тот у нас остался, к примеру, ночевать — тоже не удивился бы.

Что-нибудь только скептическое, наверное, произнес, типа: «Не сломает ли Вася наш стульчик или кроватку?» Но это только если бы носорог вышел бы руки помыть или там пописать, а при нем — ничего бы себе не позволил. Я его так не воспитывала. Сам такой у меня уродился. Повезло. Кусти тоже у нас общительный. Он залез сразу к Полюшко на руки и устроился поудобнее, вроде так и должно быть, как будто Полюшко — его хозяин. Стали чай пить, без всего, кроме сахара ничего не было.

В тот момент, когда я решила поставить диск Шуберта «Зимний путь», раздался телефонный звонок.

Это была Анжелка:

— Мы сидим у Коли в клубе, подъезжай.

— Уже поздно, я только приехала от Дези.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, я по своим делам ездила.

— Не дури, приезжай, ты нам нужна.

— Что-нибудь получилось с дверью?

— Приезжай, поговорим, обратно вместе поедем, не волнуйся.

— Ладно.

Я повесила трубку.

— Это Анжелка. Они меня вызывают к Коле, поедем?

— Меня никто не вызывал, — сказал Полюшко.

— Хватит, поедем со мной, я там давно не была и побаиваюсь одна ехать.

Мы поехали. Ох уж мне это Замоскворечье. Ну, можно так жить? Просто каждые пять минут туда.

Дверь была открыта. На улице топталось немерено народа, всяких странных личностей. Мы, правда, не выделялись из общей толпы. Я, по-моему, с позавчера не причесывалась, Даниил в своем черном прикиде, все, в общем, как там положено. Зашли наверх. Охранник пытался у нас деньги за вход взять.

Полюшко спрашивает:

— Где Коля?

— Коля спит.

— Если спит, не буди, мы так пройдем, нас там ждут.

Тот не стал спорить. Музыка в клубе громыхала как черт-те что. В большом зале народ танцевал. Наверху, под потолком, крутился зеркальный фонарь, освещая всех причудливыми бликами. Но и без него все было причудливо, но неуютно, мягко выражаясь. Посреди зала танцевала девица с ангельски— ми крыльями и совершенно не ангельским лицом.

Мы прошли в зал, где пьют. Воняло пивом и потом. Все пластиковые столики были заняты. У стойки топтались два парня в вязаных растаманских шапках, пьяные как свиньи, рядом — три девицы, но не под окном, а в высоких военных ботах на шнурках, с черными космами, проткнутыми носами, ушами и губами… Тоже хлобыстали вонючее пиво, мерзко ржали и ругались матом. Грохот, вонь страшная, все в сизой дымке табака. Сюда бы Раскольникова, чтобы топор свой вешать.

Знакомых я никого не увидела. Я искала глазами Анжелку. Они с Мураками сидели во втором маленьком зале в самом углу, пили пиво и о чем-то шушукались.

Анжелка увидела нас с Полюшко и замахала рукой.

— Ты не уехал, что ли? — в голосе ее читалась нота недовольства.

— Нет, дела, дела.

Анжелка, казалось, была удивлена и недовольна тем, что я явилась с Полюшко. Странно.

Мы уселись за столик, и Мураками совсем по-свойски направился к стойке за пивом. Даже нас не спросил, хотим ли?

— Ну, что? — спросила я Анжелку.

— Сидим тут. Харуки дверь взломал в подвале. Там электрические щиты. Никакой лестницы, представляешь? Он каждые полчаса выходит, дверь эту проверяет.

— И долго еще сидеть надо? — спросила я.

— Не знаем, надо до двенадцати точно сидеть. Мы тогда позже пришли, и все это позже происходило.