Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Казалось, и жить мне оставалось всего две недели. Потому что без моей любимой, пусть даже и влюбленной в другого, — это не жизнь.
Ровно через четырнадцать дней она снова исчезла, сказав на прощание:
— Вы очень хороший, Федор Сергеевич.
Сжалилась и добавила:
— Спасибо тебе за все… Федя.
Я был уверен: на этот раз — уж точно — теряю ее навсегда. И вместе с нею — смысл и цель моего существования. Потому что смысл не может заключаться в кристаллах, пусть даже и самых совершенных.
Однако я, Федор Пименов, не из слабых.
Я выжил.
Океан, мой древний прародитель,
Ты хранишь тысячелетний сон.
Светлый сумрак, жизнедатель, мститель,
Водный, вглубь ушедший небосклон!
Зеркало предвечных начинаний,
Видевшее первую зарю,
Знающее больше наших знаний,
Я с тобой, с бессмертным, говорю!
Ты никем не скованная цельность.
Мир земли для сердца мертв и пуст, —
Ты же вечно дышишь в беспредельность
Тысячами юно-жадных уст!
Тихий, бурный, нежный, стройно-важный,
Ты — как жизнь: и правда и обман.
Дай мне быть твоей пылинкой влажной,
Каплей в вечном… Вечность! Океан!
К. Бальмонт
— Димка, неужели трудно было помыть посуду?
— Я был занят, — отозвался он, не вставая с дивана.
— Это чем же?
— Работал.
Катя вздохнула и повязала фартук. В раковине громоздилась гора грязных тарелок, прижатая сверху чугунной сковородой с пригоревшими остатками яичницы.
— Дим, а почему ты суп не ел?
— Ты же знаешь, я терпеть не могу первое, — раздраженно отозвался он.
Катя заглянула в холодильник: так и есть, он слопал всю колбасу, а от сыра остался только заветренный краешек.
— Дим… — опять было начала она.
— Ну что?! Дим… Дим… — Он чувствовал свою вину и потому переходил в нападение.
А может, не чувствовал… Он привык жить только для себя, и поделиться с кем-то ему и в голову не приходило.
Катя напрягла память, но так и не смогла припомнить, когда в последний раз Димочка сделал что-то для нее… Ну хотя бы спросил, устала ли она… не заболела ли… чего ей хотелось бы…
Тьфу, день какой-то дурацкий! Все одно к одному, все наперекосяк. Слезы вдруг сами собой брызнули из глаз. И не в этой проклятой колбасе дело, пусть ест на здоровье, сколько хочет… Просто так всегда…
Прошел всего год с тех пор, как они приехали в Москву. Сколько было радужных надежд, как счастливы они были вдвоем, начиная настоящую самостоятельную жизнь… И куда подевалось вдруг счастье? Утекло, как вода между пальцами…
Вода текла из крана тоненькой струйкой, совсем не было напора. Осточертело мыть жирные тарелки в холодной воде, а горячей нет уже две недели.
И помыться проблема. Надо греть на газовой плите ведро, тащить его в ванную и обливаться из ковшика. Не купание, а издевательство.
Катюша любила понежиться в ванне подольше, взбивая пахучую пену и меланхолично слушая ровный шум воды. А ковшиком даже голову толком промыть невозможно. Так противно… ощущение, словно она уже очень грязная… Может, поэтому Диме не хочется обнимать ее?
Дима вошел в кухню, достал из холодильника банку пива и с громким щелчком откупорил ее. Катя поспешно отвернулась, чтобы он не заметил ее слез, но поневоле всхлипнула, и Дима тут же с досадой бросил через плечо:
— Давай теперь будем рыдать из-за каждого куска колбасы! Эгоистка!
Катя всхлипнула еще раз, вытерла лицо мокрой ладонью, но Дима поспешно ретировался в комнату. Было слышно, как скрипнули пружины дивана, как бренькнула гитарная струна.
Он бездумно перебирал пальцами, извлекая совершенно негармоничные звуки. Катю это всегда коробило: словно железом по стеклу скребет.
Наконец стало получаться что-то похожее на мелодию, простенькую, примитивную. Трень-брень, не больше трех-четырех аккордов. Дима разукрашивал их несложными переборами, но пальцы плохо слушались, и он все время сбивался.
Катя домыла посуду, смела со стола крошки и поставила на газ кастрюлю с супом. Есть хотелось ужасно, аж под ложечкой сосало. Она с утра выпила чашку кофе, а потом закрутилась на работе…
Он думает, легко весь день простоять на ногах за прилавком? Он думает, что раз Катя торгует на оптовом рынке ветчиной, так и сыта? Забывает, что все это стоит денег…
Проклятые деньги! Хозяин дает ей каждый день полтинник. И куда он девается? Хлеба купить, яиц… А Димка словно прочел ее мысли и капризно крикнул из комнаты:
— Катюха! А ты пива принесла? У меня последняя банка!
— Нет…
— Что? Ты можешь говорить громче? Что за манера бормотать себе под нос?!
Катя молча надела босоножки и взяла кошелек. Обидно… сама виновата. Придется теперь покупать в ларьке втридорога, хотя могла взять на оптовом подешевке. Забыла.
От этой проклятой жары просто мозги плавятся. Стоит закрыть глаза, как перед ней возникает благодатное видение — синяя прохлада моря…
Окунуться бы сейчас в его голубоватые волны, нырнуть с головой, поплыть, чувствуя, как омывает тело упругая вода, покалывает мелкими холодными иголочками…
В этой идиотской Москве такая жара, что потом обливаешься. Люди бродят, как снулые рыбы, жадно хватая ртами раскаленный воздух. А в выходные толпами собираются вокруг грязных лужиц, громко именуемых прудами.
Катя с содроганием и брезгливостью наблюдала, как они плещутся в бурой, взбаламученной десятками тел тине. В такую воду даже войти противно…
Она никогда не думала, что будет так скучать по морю. Пусть даже оно было не настоящим, а всего лишь водохранилищем, пусть в нем была не подлинная горько-соленая вода, а всего-навсего волжская — для Кати оно было морем.
Оно всегда воспринималось ею как нечто само собой разумеющееся, вечное. Оно всегда было рядом, оно пахло свежестью, и солнцем, и еще рыбой в районе рыбзавода… Такой неповторимый, острый, будоражащий запах…
И вот уже второе лето нет возможности всласть накупаться, наплескаться, загореть до черноты. Здесь, на рынке, она только обгорает. Руки до половины красные, словно сваренные в кипятке, а половина, прикрытая рукавами маечки, бледная, белая…
Любимый Димочкин темный «Холстен» оказался только в самом последнем ларьке.
— Тебе похолоднее, красавица? — спросил Катю разомлевший от жары молодой азербайджанец. — Хороший вкус у тебя. Может, сюда зайдешь, посидишь, отдохнешь, а?