Теория вытеснения объясняет любопытный факт, как глупые, незначительные, инфантильные, неправильные или непонятные представления и неполноценные чувства могут приобрести такой огромный авторитет: символически или иносказательно они выражают бессознательные фантазии, наполненные эмоциями, словно во сне. Малейшее пятнышко может заставить человека в ярости мыть руки, и причина в том, что задевается чувство вины, не раскрывая себя в своем истинном виде сознанию; и еще меньше ясна причина раскрытой вины.

Навязчивость объясняется не только императивным характером совести. Каждая боль действует как императив или запрет, если только не присутствует мазохизм: мне не «позволено» трогать раскаленную печь, это запрещено. Влечения тоже налетают порывами, и, при достаточной силе преобладают над противодействующими высшими склонностями. Можно вспомнить, например, отвращение, которое запрещает касаться неких объектов; похоже на это и головокружение в горах. Каждый, кто сознательно согрешает, обнаруживает этот конфликт влечений, хотя совесть не всегда представляет собой единственную повелевающую инстанцию – отдавать приказы может и влечение. Что делает навязчивые фантазии такими загадочными, так это изоляция – итог вытеснения. Тайные силы, порожденные влечением и совестью, устремляются из подсознания в сознание и придают навязчивым фантазиям их исключительную важность, их загадочность и их таинственный, повелевающий и, если дело касается религии, благоговейно-принуждающий тон.

Мы видим в навязчивых представлениях механизмы безопасности, созданные нашим же «Я» против внутренней опасности чрезмерного психического напряжения, – в высшей степени недостаточные и опасные механизмы, словно жар, защищающий больного. Фрейд говорит о «формировании реакции», с помощью которой «Я» защищается от развития страха, и напоминает: невероятно много энергии идет на поддержание вытеснения и направление душевных сил на то, чтобы позволить своему «Я» формировать эти компенсаторные структуры[86].

Под «формированием реакции» он понимает создание отклика «Я», посредством которого вытесненный импульс заменяется своей противоположностью: жестокость – состраданием, бессовестность – добросовестностью; удовольствие от мерзости, разврата и грязи – избыточной, педантичной чистоплотностью (навязчивое влечение вымыть руки)[87]. При этом «формирования реакций» – утрированные черты характера. Навязчивые идеи и действия, навязчивое мышление, навязчивое выполнение церемониала и невротические привычки в манере поведения забирают очень много сил.

Навязчивая сверхценность некоторых представлений объясняет и величину удовольствия от снятия напряжения или предотвращения боли. Религия играет в этом особо важную роль: вспомним невротика, который спасал себя от страха перед числом 13, глядя на церковную колокольню. Самые возвышенные и чудесные религиозные переживания часто являются формой снятия напряжения, что никоим образом не уменьшает их ценности.

Интеллектуализация редко может в полной мере защитить от страха; обычно часть остается, даже если страх больше не кажется абсолютно необъяснимым, а приписывается некой причине. Достигнутый покой еще не способен утихомирить влечения, породившие страх. Желание правдоподобного объяснения страха, рожденного чувством вины, приводит к появлению ужасных фантазий, ведь если страх ужасен, то ужасной должна быть и порождающая его инстанция, особенно когда вектор поиска для интеллектуального оправдания страха определяется стремлением себя наказать.

Однако существуют и такие фантазии, которые, видимо, совершенно свободны от страха и даже вызывают приятное чувство. Последнее – определенный фактор удовольствия – содержится и в навязчивых представлениях, вызывающих страх, причем не только в утешительных, но и в тревожных. Иные люди спокойны, когда перед ними проходят ряды навязчивых цифр; бессонными ночами они со спокойной деловитостью считают овечек, заставляя тех прыгать через забор, и ничего не боятся. Возможно, навязчивые подсчеты станут обременительными для них, если продлятся слишком долго, а сон не придет, – но страха не возникает. Иногда человек без какого-либо аффекта или, по меньшей мере, без достойного внимания страха, произносит навязчивое слово, – как суеверные люди, которые, похвалившись здоровьем, стучат по дереву и тем устраняют ростки возникающего страха. Не вызывают страха, а то и доставляют удовольствие, определенные компульсивно-невротические классификации и логические построения, которые отвлекают от предмета страха и переносят акцент на удовольствие от интеллектуальной функции[88].

Иные навязчивые фантазии, свободные от страха, являют торжество сублимации над аморальными влечениями, но степень ликования выдает, что другие, злые влечения все еще скрыты в глубине.

Другие важные особенности навязчивых фантазий, а именно – их магические притязания и связь обсессий и инсессий, мы рассмотрим только после изучения навязчивых действий.

Говоря о навязчивых фантазиях, мы по возможности затрагивали и действия: первые связаны со вторыми столь же часто, как обычные мысли и действия. И если коротко, то все, что можно сказать о содержании, цели, происхождении, осмыслении и вытеснении одного рода компульсивного поведения, подходит и для другого. При навязчивых действиях человек, очевидно, проявляет себя гораздо активнее, поскольку его мышцы действуют по его воле или, по крайней мере, ведут себя так, как если бы он хотел изменить и, по сути, улучшить действительность. При более внимательном наблюдении видно: это ожидание не выполняется. Если судить по эффекту, то навязчивые действия, как и фантазии, чаще всего духовно бесплодны. У постороннего наблюдателя, которому неведом их скрытый смысл, и те и другие вызывают одинаковое впечатление детскости, глупости, бессмысленности, тщетности, а так как им присваивается исключительная важность, смысл которой мы сможем понять, только проникнув в глубины бессознательного, в глазах несведущего невротик в рамках своих навязчивостей выглядит почти как душевнобольной, в то время как глубинная психология часто восхищается изощренностью, с которой выбираются способы выражения и с которой оказывает свое действие их символическая ориентация.

Молодая девушка на похоронах отца неожиданно разразилась громким смехом, и ее заподозрили в бессердечности, бестактности, несдержанности – однако она не заслужила этих упреков, ибо страдала неврозом навязчивых состояний[89]. Во время анализа вскрылся механизм, рожденный вытеснением и отторжением страха. Дочь, лишенная возможности открыто проявить свою ненависть, проявила свое подавленное желание – невольно и, насколько дело касалось ненамеренного прорыва симптомов, безвинно. Ее страх рос на возрастающих чувствах любви, неполноценности и робости, и не мог прорваться иначе. – Одаренный юноша каждый раз, проходя мимо колодца, должен был вернуться и удостовериться, что не утопил там ребенка, хотя он знал, что ничего подобного не делал. Неспециалисту это покажется глупым, лишним, бессмысленным; но если принять во внимание, что юноша страдал неврозом навязчивых состояний, желал смерти младшему брату и нуждался в срочном избавлении от страха перед лицом подступающего безумия, то мы увидим, что эта форма защиты от страха достаточно разумна, и хорошо, что на ее месте не возникла какая-нибудь бредовая идея, например – абсолютная уверенность в том, что он и правда убил ребенка. При психозе нарушается восприятие реальности, при навязчивой идее оно остается невредимым. Юноша согрешил в мыслях; мысль вытеснилась, но оставила после себя в бессознательном чувство вины. Навязчивые действия – попытка успокоить совесть: «Ты никого не утопил!» Но совесть из бессознательного упрекает: «Ты все еще желаешь другому смерти!» Чувство вины, попытка освободиться от него и желание наказания сталкиваются в бессознательном и создают невроз навязчивых состояний, и, видимо, его недостаточно для утоления притязаний сознательного этического мышления.