«игры» – онлайн-платформы преподносятся как места для отдыха и досуга, однако на выходе они конвертируют внимание пользователей в товар и в большие деньги для класса гиперрасслабленных спекулянтов. Эта неоднозначная форма создания стоимости не только не предлагает никакого вознаграждения за «креативные усилия», но и усложняет саму идею профессионального креативного художника. Лоуренс Лессиг и Аксель Бранс восторгались ростом числа креативных любителей, но в то же время указывали на размытие границы между работой и игрой как на центральный компонент новых форм эксплуатации. Почему сегодня в этих дискуссиях новички и любители намного более важны, чем появляющиеся на горизонте художники? Различные уровни интенсивности креативной работы – повседневной, устойчивой и профессиональной, и то, как они относятся к созданию стоимости, нуждаются в дальнейшем изучении.

Личное – это финансовое

«Личное – это политическое». Этот слоган времен расцвета феминистского движения 1970-х редко применяется к нашей финансовой ситуации. Деньги всегда были личной судьбой («вы обречены, если они у вас есть, и вы обречены, если у вас их нет»). Но буквальное «делание денег» – это способность, которой обладают исключительно быстрые парни с Уолл-стрит, спекулирующие на сбережениях других людей. Все остальные пытаются наскрести несколько монет [125]. С недавним снижением доходов среднего класса повседневные финансы становятся политической проблемой. Сегодня долг – общее дело. После 2008 года мы уже не можем сказать: «Wir haben es nicht gewusst» («Мы этого не знали»). Можем ли мы наконец говорить о проявляющемся «виртуально-классовом» сознании? [126] Когда распределение ресурсов становится финансовой, политической и экологической необходимостью, валюты, с применением которых проходит реструктуризация, попадают на радары все большего числа гиков, художников и активистов. Нам также нужно говорить об эстетике посткредитных денег. Но прежде чем мы этим займемся, я бы хотел немного вернуться назад и предложить несколько мыслей и выводов из моего собственного опыта личного политического участия в сетевой экономике – в качестве примера истории того, как за последние десятилетия сблизились культура и монетизация, а также рефлексии по поводу того, почему Силиконовая Долина на сегодняшний день предотвращает наши попытки использовать инструменты распределения ресурсов.

На пике нескончаемого экономического недомогания 1980-х я пережил своего рода экзистенциальный кризис. В 1983 году я получил магистерскую степень по политологии – моя диссертация была посвящена финансированию альтернативных проектов. Она включала проведенное совместно с Эвелин Любберс исследование кейса сквоттерской еженедельной газеты Bluf! одним из основателей которой я стал в 1981 году и которой руководил полтора года. В свое время газета достигла общенационального тиража в 2500 экземпляров. Как и многие другие представители моего поколения, я жил на пособие, находя приют в сквотах и путешествуя между Амстердамом и Западным Берлином, когда вокруг наступала неолиберальная реакция Рейгана и Тэтчер. Печальный упадок автономных движений, в которых я состоял, и расставание с университетом после магистратуры – все это оставляло отнюдь не много профессиональных возможностей для нас, постхиппи (или пре-яппи). Я чувствовал себя слишком независимым интеллектуалом для роли журналиста или бюрократизированного активиста из НКО. С середины 1987 года я решил называть себя «теоретиком медиа», куда бы это меня ни привело. Я недавно присоединился к амстердамскому движению за свободное радио с моим еженедельным теоретическим шоу на Radio 100, а позднее на Radio Patapoe, основал альтернативный издательский дом под названием Ravijn и развивал на практике свои теоретические устремления как член коллектива Adilkno (также известного как Фонд по Продвижению Незаконного Знания). Программа института Курта Башвица по психологии масс, на которой я учился [127], закрылась в 1985 году, а ее останки растворились в новенькой программе «Медиа и коммуникации», захваченной социологами-бихевиористами. Несмотря на все протесты и существование автономных движений, в которых я состоял, мы прекрасно понимали, что «ревущие толпы» больше не считаются опасными. У нас также не было никакого местного ответвления немецкой теории медиа. Немецкая программа была ретро-герменевтической по своей природе и фокусировалась на изучении немецкой литературы в исторической перспективе. Как должен был «теоретик медиа» зарабатывать на жизнь? На верную дорогу указывали видео-арт, культура андерграунда, цифровые утопии и хакерские конгрессы.

Пятью годами позже я так и не исправил ситуацию со своей работой, но, так или иначе, ушел с пособия, поскольку начал продавать эссе на темы, связанные с искусством и медиа, читать лекции, а также заниматься организационной работой на амстердамской культурной сцене (на тот момент уже захваченной беби-бумерами), работая на полставки в голландской вещательной компании VPRO. В 1992 году я зарабатывал 700$ в месяц, немногим больше пособия по безработице. После 1989 года мир столкнулся с очередной экономической рецессией. Несмотря на это, «новые медиа» выстрелили под спекулятивными наименованиями типа «мультимедиа», «виртуальная реальность» и «киберпространство». В начале 1993 года я получил доступ в интернет. С помощью моих друзей-хакеров, я выложил весь архив моих оцифрованных текстов, который уже успел стать довольно внушительным с тех пор, как я начал пользоваться персональным компьютером в 1987 году. В этом контексте я впервые запустил публичную дискуссию по поводу отсутствия «интернет-экономики». Мне много раз с воодушевлением говорили о том, что весь контент будет «бесплатным». Пользователи будут платить провайдерам за доступ, а также продолжат приобретать новое и прокачивать старое железо, включая ПК, мониторы, принтеры и модемы. В случае с софтом ситуация не была такой ясной. С самого начала существовали условно-бесплатные программы (shareware) и бесплатный софт в качестве оппозиции патентованным версиям; игры были другой серой зоной. Как в этом разобраться?

Мои друзья-хакеры говорили мне: «Если тебе не нравятся старые медиа и работа в университете, попробуй найти грант для художников или работу в культурной сфере, но не рассчитывай, что интернет обеспечит тебе доход». Я не согласился, но принял к сведению их советы: «Найди работу на дневное время, и самовыражайся как угодно по ночам. Зажги киберпространство. Это в любом случае судьба писательства и всех других форм искусства». Или: «Стань предпринимателем и открой собственный бизнес. Переквалифицируйся, научись программировать и стань одним из нас». В 1993 году можно было заработать серьезные деньги, занимаясь веб-дизайном, но, опять же, это не было производством контента и в целом казалось распиаренной временной возможностью. Писательство, будь то журналистика, проза, поэзия или критика, все еще финансировалось только через культурные фонды или традиционных издателей и в связи с этим было максимально депрофессионализировано – или «демократизировано», если выразиться более мягко. Действительно, интернет собирался разрушить все индустрии, и текст был его первой жертвой – этакий напстеровский [128] момент avant la lettre.

Середина