– А мне сказали, что спор у них вышел?

– Спор? А о чем им спорить? – на лице Архипа было написано искреннее удивление, – вы, боярышня, не всем у нас верьте, бабам только дай языками потрепать, чисто сороки, только что не летают, а гаму столько же!

Анна поблагодарила Архипа и вернулась на основной двор. Заколебалась, поговорить с Василием или нет, потом решила оставить разговоры с Лыковыми на следующий раз. Сама не заметила, как добралась до дворцовых палат. Только перешагнув порог, Василиса заметила, что Анна наконец отвлеклась от тяжелых дум, и спросила:

– Ну что боярыня, нашли что искали?

– Это сказка быстро сказывается, Василиса, а такое дело скоро не делается, – ответила Анна, – а ты что нового узнала?

– Так, все по мелочи. Дворня только об этом говорит, да пойди пойми, где правда, а где ложь. Евдокия со Степанидой рады-радешеньки. Боярыня вроде веселенькая была, а сейчас вновь закручинилась. Все в церкву да в церкву. Да и про иноземцев твоих ничего хорошего не говорят. Больно они высоковыйные да кичливые. Даже слуга ихний, вроде по-нашему говорит, да только никому из дворовых приветливого слова не молвит.

– Про Марфу расспрашивала?

– А как же, только никто ничего точно не знает.

– Артемий как-то же с ней связался? Правда мне ничего так и не сказал…

– А мне проговорился, со мной, боярыня, сторожатся меньше, – просто, без всякого хвастовства, заявила Василиса, – сказал, что на постоялый двор Гаврилы Крюка нарочного с посланием отправил. Этот двор на Троицкой дороге стоит, завтра туда наведаюсь.

– Хорошо, только поосторожнее, на рожон лезть нам незачем…

Василиса выскользнула, чем-то озабоченная, но Анне было недосуг задумываться над изменениями настроения своей служанки. Ее занимал один вопрос: кто и почему убил Варвару-ключницу. Круг подозреваемых только и делал, что расширялся, и новые, с трудом добытые ответы только задавали новые вопросы. Получалось, что она могла занести в список всех присутствовавших в этот вечер, включая челядь. Потом вспомнила, как легко прошла в поместье. Кто угодно со стороны мог так же легко зайти, спрятаться в темном закоулке переплетающихся коридоров, отравить кубок и уйти. Впрочем, было одно "но". Этот кто-то должен был быть знакомым Варвары. Но чем больше она узнавала о ключнице, тем яснее становилось: она была далеко непроста и знакомства имела самые неожиданные. Кроме того, идею итальянцев, что они, а не Варвара, были целью убийцы, тоже не следовало забывать. Но как подступиться к Аристотелю Фиорованти, она не знала, да и не хотела этого делать. В глубине души она искренне восхищалась его гением и талантом организатора и совершенно не желала стать причиной его неприятностей. Нравы в Московии, конечно, изменились к лучшему, и зодчим никто глаз больше не выкалывал, но кто его знает. Дала себе слово быть осторожной.

Она вздохнула. Орешек раскалываться не желал. Но в любом случае, в ее руках было несколько нитей. Самое главное, как у Цицерона было задать вопрос: Cui prodest? Cui bono? Кому это выгодно? Как Луций Кассий, тот самый, кого римский народ почитал справедливейшим и мудрейшим судьей, – и который всегда в любом деле спрашивал, кому выгодно было случившееся. Она придвинула лист бумаги и старательно заточила перо. Итак, кому выгодно?

Primus, тому, кому Варвара угрожала разоблачением. В этот список скорее всего можно было включить многих. Задумалась. Нарисовала на бумаге некое подобие человеческой фигурки, которая должна была изображать Варвару. Провела первую стрелочку к кругу номер один. В него, задумавшись, включила Мельникова, Евдокию, Степаниду со знаком вопроса и, поколебавшись, добавила Василия.

Secundus, тому, кто мог поживиться на смерти. В данном случае полагались наследники: черная вдова, например. Были ли наследники у Варвары? Вспомнила про ее загадочную сестру Марфу Бусыгину. Только той вход в поместье был воспрещен, так что единственная наследница отпадала.

Tertius: вне двух кругов остались другие участники драмы: итальянцы и многочисленная дворня. Все было слишком и слишком непросто. Одно дело задавать вопрос: "Is fecit, cui prodest", (Совершил тот, кому это выгодно), другое – найти среди множества людей, кому смерть Варвары была необходима и полезна, единственного или единственную, который от желания перешел к действию.

Анна тоскливо посмотрела в маленькое окошко своей горницы. Ей просто необходимо было развеяться. Но дождь как зарядил с утра, так и не думал останавливаться. Совсем осеннее ненастье заволокло небо тучами. В такую погоду дороги в Москве развозило так, что непривычному человеку запросто можно было провалиться по колено. Сколько раз уж наказывали посадским: починить тротуары. Но воз оставался и ныне там. Посадские ссылались то на дороговизну дерева, словно леса кругом не было, то на другие подати, сыпавшиеся словно из дырявого кармана. Москва и в самом деле напоминала одну большую стройку. Перестраивали дворец, под руководством Аристотеля Фиорованти возводили заново Успенский Собор, укрепляли кремлевские стены. От Великого князя не отставали именитые бояре. Дедовское, родовое, топором рубленное казалось уже недостойным новых времен.

"Скорее бы уж зима пришла", – неожиданно для самой себя подумала Анна. На самом деле, с первыми морозами все вокруг менялось до неузнаваемости. Снег прикрывал грязь, нечистоты и бурьян на пустырях. Непроходимые осенью дороги превращались в гладкие мостовые. Даже плохонькие домишки, надев снеговые шапки становились словно повыше и посимпатичнее. Москва прихорашивалась как невеста перед свадьбой, нарядившись в цвета, которые, казалось, были созданы для нее: белый и золотой. От размышлений Анну оторвала Василиса, куницей проскользнувшая в покои. С несвойственной робостью ее верная служанка затеребила край цветастого платка и умоляюще посмотрела на боярыню. Это означало одно: хотела попросить у своей барыни очередной милости, но не решалась.

– Что случилось, Василиса? – не выдержала первой Анна.

– Я, боярыня, жалованье мое хотела вперед попросить, – решилась, наконец, Василиса.

– А где все, что я тебе дала за этот месяц? – удивилась Анна. – Вроде бы обновок я на тебе не замечала, на питание ты ничего не тратишь, драгоценностей я на тебе не видела.

– Правда твоя, боярыня, на благое дело! – с оттенком гордости ответила карлица.

– Какое еще благое дело? – строго спросила Анна, подозревая худшее.

– Это все Осип, – зачастила служанка. – Вы не подумайте, боярыня. Осип – святой, праведный человек. Не для себя, а для нищих да болезных старается. Вот я ему тоже помогаю. Мне-то деньги ни к чему…

– Этот твой Осип-певчий? – с оттенком безнадежности в голосе поинтересовалась Анна.

– Певчий, и так сладко поет! – мечтательно вздохнула Василиса. – Но вы не подумайте, боярыня, он – святой человек. В жизни такого встречать не приходилось…

Тут придется объяснить, что безнадежность в голосе Анны прозвучала не зря. Третьей по силе, после музыки и пения, страстью Василисы были молодые и сладкоголосые певчие. Все средства уходили на поддержание в довольстве и сытости очередного любимчика. Взамен карлица почти ничего не требовала – лишь бы пел. Она любила их совершенно платонической и бескорыстной любовью. Хотя певчие всегда оказывались неблагодарными мошенниками и отменными жуликами. И когда очередной прохвост пытался обобрать до нитки ее верную служанку, Анна приходилось вмешиваться и пресекать нечистоплотные попытки кандидата. То ли карлице не везло, то ли все певчие Московского княжества были отменными пройдохами, да только история повторялась с завидной регулярностью. Поэтому и на этот раз Анна умилостивить себя не дала, а только, подозрительно хмыкнув, потребовала: