Даже в «Главном» пансионате стало меньше народу. Путевки дорогие, а условия остались прежними. Как было всегда душно в номерах, так и осталось, хоть и с новыми обоями. Ванная крошечная, пусть даже унитаз новый. И плитка c черной плесневой окантовкой. От этой плесени никакого спасу нет – въелась и не вытравишь.

Пансионат этот всегда славился бильярдными столами – сюда шары погонять приходили и свои, и чужие, но по рекомендации. Курили, дым нависал над зелеными лампами, мужчины с собственными киями, принесенными в чехлах. Да у некоторых и перчатки модные, специальные. Рядом бар, чтобы можно было коньячок пригубить. Пепельницы здоровенные, хрустальные: такой башку разбить – раз плюнуть. Был и бильярдный кружок, но так, для галочки. Настоящие игроки ближе к девяти вечера подходили. Свой клуб, можно сказать.

И что сейчас? Запретили курить в помещении. Что делать? Правила для всех одни. Курить на улице, в специальном месте. Пепельницы для красоты оставили, как предмет интерьера. И что же? Столы стали рассыхаться, лампы перегорали одна за другой. Вот как объяснить? Конечно, проводка старая, тоже менять надо. Да и столы уже антикварные, считай. Ну а вдруг дело в табачном дыме? Вдруг дерево, привыкшее впитывать запах табака, окуриваемое на протяжении десятилетий, не выдержало удара кислородом? И стало дышать, рассыхаться, давать едва видимый уклон? Бильярдисты перестали ходить. Что они, мальчики, – на улицу курить бегать? Играют в частных домах, пансионах.

Да, в новое время и новые дома отдыха появились – частные пансионы. Дешевле, а по условиям лучше. И никаких табличек. Никто косо не посмотрит. Хочешь – с женой живи, хочешь – с любовницей, хочешь – втроем. Никому нет дела. Курить можно, все можно, лишь бы платили. Есть пансионы, где с детьми, есть те, куда с собаками карманными можно. Для детей – стульчики, кроватки, качели в саду. Для собак – миски. Хочешь заработать – думай, как привлечь клиента.

Ильич вышел из кабинета – ему, как директору, был положен кабинет. Он заходил туда с тихой тоской и выходил при первом удобном случае. Не любил он это помещение. Голова начинала болеть, и духота всегда была страшная. Хотя Галя и вентилятор на тумбочку пристроила, и цветы по подоконнику расставила, кресло притащила откуда-то. Стол лично каждый день протирала. Но опять – то ли место такое, то ли еще что. Наверное, надо к врачу сходить, провериться – Галя уже все уши прожужжала. Или просто возраст дает о себе знать. Вот Федор бы в этом кабинете себя прекрасно чувствовал. Не выходил бы. Этот кабинет для таких, как Федор. Не для Ильича.

Со двора раздались крики. Кричала женщина. В принципе тут все всегда кричали – и дети, и женщины, и чайки. Воплями никого не удивишь. Ильич за много лет научился распознавать – этот крик был опасным. Он выскочил из кабинета, уже зная, что увидит, но все еще надеялся, что ошибся.

Славик держал на руках ребенка. Мать малыша – двухлетнего с виду – пыталась выдрать сына из рук странного подростка, который малыша не отдавал. Ребенок при этом не дрыгал ни руками, ни ногами, а с интересом смотрел на того, кто его держал.

– Помогите кто-нибудь! – кричала мать. Отец ребенка стоял и не знал как поступить.

Ильич прекрасно понимал, что было до этого.

Малыш не хотел уходить. Возможно, засмотрелся на Серого, который чинно расхаживал по двору. Или хотел подобрать упавший каштан. А родители – мать с отцом – его уводили. И наверняка произнесли фразу, которая действовала на детскую психику безотказно: «Ну ладно, мы пошли с папой (бабушкой, тетей, сестренкой), а ты оставайся здесь один». И махали ручкой, вроде как на прощание. Еще и приговаривали: «Пока-пока».

Ребенок в слезах топал за родителями. Потому что страх остаться одному был сильнее желания посмотреть на кота или подобрать упавший каштан. Но малыш мог сделать всего несколько шагов, а когда видел, что родители его ждут, останавливался. И все повторялось: «Ну все, мы ушли. Пока-пока».

Славик очень боялся таких фраз. Он вообще боялся того, что его оставят одного, бросят. Он никогда ни с кем не прощался. Когда он был маленьким, Галя пыталась научить его говорить «пока-пока» и махать ручкой, но Славик начинал плакать. Попытки научить Славика-подростка говорить вежливое «до свидания» тоже не увенчались успехом. Славик умел здороваться, но не умел прощаться.

– Славик, если сказать «до свидания», значит, будет свидание. То есть вы еще увидитесь. А если навсегда, то говорят «прощай». Но ведь никто не говорит «прощай», правда?

– Прощай – это значит простить, а не уехать, – стоял на своем Славик.

Сначала было тяжело – если отдыхающие уезжали и начинали устраивать долгие проводы, мальчик садился на корточки, зажимал уши руками и плакал. Потом он привык. И уже не плакал, когда люди уезжали. Но Славик не понимал, что такое «понарошку», хотя Галя и Светка ему объясняли тысячу раз. Он отказывался понимать, что родители никуда не уйдут, хотя уже сказали «пока-пока». И никто ребенка одного не оставит.

Когда Славик видел такую сцену, которая повторялась регулярно, особенно в сезон, он подхватывал ребенка на руки и прижимал к себе изо всех сил.

– Он его задушит! – кричала мать. – Помогите! Сделайте что-нибудь! Мальчик, отпусти ребенка! Слышишь? Я сейчас милицию вызову!

Если мать пыталась применить силу и начинала отдирать собственное дитя от Славика, становилось только хуже. Славик принимался кричать. Перепуганный ребенок тоже. Оба плакали. И это было по-настоящему страшно. Славик еще сильнее прижимал малыша. Ребенок еще сильнее плакал. Славик плакал, как взрослый, у которого отбирают ребенка. Плакал, как плачут взрослые мужчины, когда им нестерпимо больно.

Галя уже была во дворе. Пыталась успокоить мамашу. Говорила, что Славик просто испугался. Что он – добрый мальчик, просто немного болеет. А ребенка он не душит, а защищает, оберегает. Не хочет, чтобы малыш остался один.

Ильич сел на лавочку и зажал уши ладонями. Он знал, как бывает больно. Пережил это однажды и больше не хотел.

Вероника решила забрать Славика. А Ильич, тогда еще просто Виктор, сидел вот так, зажав уши, на кровати, раскачивался и плакал. Матери, если у них отбирают детей, – кричат, плачут, дерутся, кусаются. Отцы не дерутся. Они замирают в горе. Им становится настолько больно… Это другая боль, которая не выплескивается, не забывается, не успокаивается. Ильич жил с этой болью всю жизнь, ожидая ее – Вероника могла появиться в любой момент. И у него не нашлось бы сил не отдать ей Славика. Тогда, в тот единственный раз, ведь не нашлось, за что он не мог себя простить. Он ведь дал ей увезти Славика. Не остановил. А почему не остановил? Почему не вырвал?

Вот этот мужчина, отец малыша, тоже не вырывает, хотя жена вопит как полоумная. Он тоже застыл и не знает что делать. Ведь одним махом мог уложить Славика ударом в ухо и отобрать сына. Но ведь не сделал этого. И никто не делал. Ни разу никто из мужчин не ударил Славика. Скандалили женщины – орали, угрожали. Мужчины – никогда.

Галя же, успокаивая мать и убеждая Славика отпустить чужого ребенка, тоже плакала. Ничего не могла с собой поделать. Ведь знала, что плакать нельзя: Славик еще больше испугается. Но не было сил сдержаться. И Славик ложился на землю, подминая под себя ребенка.