видели. Они говорили о ней такое... Алла... Да вы, конечно, все уже знаете, раз задержали меня. А я все равно этим слухам не верю. Она не такая! Нет! Хотя сейчас это уже не имеет значения...

— Почему же не имеет? Имеет. Вы хотели поговорить с Аллой?

— Хотел... Хотел спросить ее... Они... Я знаю, они просто злятся, что она не обращает на них внимания... Ну, в общем, поехал я в город. На окраине, чтоб дорогу сократить, через рощу пошел...

— Так.

— Там, в роще, я встретился с Лагуновым.

— Вы с ним знакомы?

— Да нет. Так, мельком виделись. Ребята мне говорили, что Алла дружила с ним... Он увидел меня на тропинке, усмехнулся. «Вот так встреча! — говорит. — Давно тебя все повидать хотел. Ты что это — тоже к Алке в любовники записался? Конкурент?» Он улыбался, а я не знал, куда деваться от стыда. «Ладно, — сказал он. — Чего ты ровно красная девица. Уступлю тебе Алку. Стоит нам спорить из-за какой-то...» Я задохнулся. Чувствую, в глазах помутилось... Все плывет и к горлу что-то подкатывает... А потом он добавил еще: «Я твое письмо, которое ты Алке писал, прочел. Ну, ты прямо Ромео. Ромео мой сосед. Ха!»

Мне показалось, что он пьян. И я решил: что с него пьяного возьмешь. Может, мелет так, со злобы. Я хотел уйти, но он загородил мне дорогу. — «А ты знаешь, очкарик, что я спал с твоей Беатриче? Да таких, как она, у меня — от Москвы до самых до окраин».

Тут я не выдержал, размахнулся и дал по морде.

— Подлец! — крикнул я. А потом... Я даже сразу не понял, что получилось. Он схватил меня за руку, вывернул как-то — от боли я чуть сознание не потерял. Упал на землю. «А ну-ка повтори, очкарик!» — зашипел он. «Подлец!» — снова крикнул я и попытался подняться. А он рассвирепел, ударил меня ногой, потом еще. Он бил меня ногами... И все кричал: «Сопротивляйся, подонок! Сопротивляйся, Ромео!» Кровь текла у меня по лицу, я плохо видел... Видел только его ногу в тупоносом ботинке. Я изловчился, схватил его за ногу — он упал, и стукнулся головой о камень...

— О валун?

— Не знаю, возможно о валун.

Березуцкий поднял голову, лицо у него было серое и тихое, голос глухо подрагивал.

— А потом будто провал в памяти. Ничего не помню. Очнулся на опушке рощи. Темнело. Рука ноет, голова болит. Глянул на небо — луна раздроблена на несколько серпов, звезды двоятся. Понял, что потерял очки. Согнувшись, я двинулся назад к рисовому полю. Очки разыскал и натолкнулся на тело Лагунова. Мертвое тело. Кажется я закричал.

— Я убил его... — шепотом произнес Березуцкий, а потом чуть громче, — пусть нечаянно... Но я... Я... убийца. Вы понимаете, что это значит?! Я хотел сразу заявить в милицию, но потом испугался — что будет с отцом! И вот я на этой «Волге»... Хотел... Зачем? Ведь боюсь не за себя... Нет... Отец... он не вынесет... Он... Он...

Березуцкий умолк, обхватив голову руками. И Федя молчал. Что-то давило в груди и горле, он видел, как хочется криком кричать Березуцкому. Тогда Федя поднялся и, подойдя к самому краю обрыва, стал вглядываться в пустоту под ногами — мертвенный туман разорванными клочьями медленно выползал из ущелья на солнце и сразу светлел, таял, испарялся. Мезенцев прислушался — где-то глубоко внизу, зажатая тисками ущелья, металась река, и отдаленное, многократно отраженное, охрипшее эхо с усилием вырывалось на свободу и долетало сюда. Казалось, что билось и стонало в каменной клетке что-то живое и просилось к свету. Он отошел от края обрыва, посмотрел на противоположную сторону ущелья — там далеко-далеко, на плоскогорье, росла небольшая роща. Но сейчас деревья вырубили — только пни остались. Пни зазеленели молодыми веточками. Плоскогорье зеленеющих пней!

«Свидетель Тобольский, свидетель Акинина... Обвиняемый Леонид Березуцкий...» — думал Мезенцев и злость медленно поднималась в нем, закипала; злость неизвестно на кого, и он перенес ее на самого себя, и от непонятного бессилия гулко ударил ногой по камню, валявшемуся у края обрыва. Пропасть неслышно глотнула его. На месте, где был камень, отлежалось бледное пятно, и робкие зеленоватые росточки, изгибаясь, распрямились к солнцу. Увидев эту светлую зелень, Мезенцев вспомнил, как тут прекрасно было весной, когда они выезжали на пикник, когда предгорья были, как белый цветочный парад, соперничали красотою с такими близкими отсюда снежными вершинами, как гудели пчелы, настойчиво тащили нектар в ульи, и немо застывали в неиссякаемо глубоком небе усталые косяки перелетных птиц, возвращающихся и ждущих — где бы передохнуть.

И над садом, и над большим загородным парком, куда выезжали горожане, стлался тогда невидимый медовый туман, и небольшие скамейки, прозванные «третий лишний», оккупировали влюбленные парочки.

Мезенцев поглядел на Березуцкого, сидевшего на большом валуне и отрешенно уставившегося на дорогу, и захотелось ему сказать что-нибудь такое, чтобы лицо парня просветлело. Но понял Федя, что слов таких сейчас не сыскать, да и не был он на них мастер, и потому на душе его так глухо и неспокойно. Он лишь растерянно осматривался, напряженно вглядывался в просвет между горами и вместо голубизны ему виделся слабый свет. И подумалось — не в том ли предназначение человека, чтобы долго и радостно бежать, шагать, идти, а если изнемогаешь от слабости, то все равно ползти — на свой свет, пока из этого пятна света не скользнет по лицу яркий луч. И Ленька Березуцкий бежал на огонь, который виделся ему...

...Через некоторое время прибыл на таком же желтом, как у Мезенцева, мотоцикле с коляской инспектор дорнадзора, и Мезенцев рассказал ему что и как. Инспектор Попенко был не один, в коляске сидел дружинник Олег Орлов, и они распределили обязанности так — Попенко сядет за руль «Волги», с ним Березуцкий. Орлов поведет мотоцикл Попенко, а Мезенцев — свой.

В горотделе Микушева на месте не оказалось, он появился лишь через полчаса, и Мезенцев, столкнувшись с ним у кабинета комиссара, рассказал ему все. Николай Петрович не удивился, только заметил: надо сообщить отцу, что нашлась «Волга» и что его сын... Нет, сказать об этом отцу Лени Мезенцев не мог. Николай Петрович вздохнул и признался, что тоже не может этого сделать, и надо как-то отца «подготовить».

— Я хочу сказать... — Федя помедлил. — Леонид Березуцкий...

— Знаю,