Клэр вернулась в родительский дом на Бейджер-стрит, чтобы ухаживать за больной матерью, но она больше не спала в своей прежней комнате. Теперь бывшая детская принадлежала Морин Свифт, которой была необходима отдельная кровать — по ночам она часто кашляла и никак не могла уснуть. Клэр спала на диване в гостиной, и, когда до нее доносился мамин плач или стоны, она вставала, чтобы принести ей обезболивающее или стереть пот с лица холодной губкой.

Когда Клэр вернулась из Европы, Морин сперва никак не могла оправиться от шока.

— А чего ты ожидала? — спросила у нее Клэр. — Когда я получила телеграмму от Маргарет, я не могла просто так сидеть в Лондоне. Я должна была вернуться.

— Но я сказала Маргарет, чтобы она тебя не беспокоила, — приглушенно ответила мать, ее голос слегка дрожал. — Я сказала ей, что у тебя теперь своя жизнь, с Мартином, и ты сама так решила.

Эти слова ранили Клэр, несмотря на то, что мать этого не хотела. Она просто перефразировала то, что дочь написала в прощальной записке, оставленной на кухонном столе, перед тем как сбежать из дому. Клэр был двадцать один год, и она имела право жить так, как хочет, но теперь, когда ее мама внезапно заболела, ситуация сильно усложнилась, и все перевернулось с ног на голову. «Собственная жизнь» ждала Клэр в Лондоне, но она не могла все бросить и уехать туда. Она хотела быть с Мартином — когда тревога о матери отступала, все ее мысли были только о нем, — но сейчас у нее не было выбора. Несмотря на разногласия, возникшие между Морин и ее дочерью, Клэр осталась в Лонгвуд-Фолс, чтобы заботиться о матери так же, как та заботилась о ней в детстве.

Иногда, после нескольких дней, полных боли и мучений, Морин Свифт становилось легче — на час или два, — и тогда Клэр могла поиграть с ней в карты. Две женщины сидели за кухонным столом и увлеченно пытались обыграть друг друга в «блек-джек» или в «червы». Клэр включала радио, стоявшее на подоконнике, ловила волну популярной музыки, и звуки Mood Indigo и I’ve got you under my skeen наполняли дом, как легкий весенний ветерок. Мать и дочь разговаривали так, как никогда не разговаривали прежде. Неожиданно для себя Клэр начала рассказывать ей о Мартине, о том, как они жили в Европе и путешествовали.

— Не могу сказать, что я это одобряю, — произнесла Морин Свифт, выслушав дочь. — Вы вдвоем сбежали из дому, даже не поженившись. Так что даже не проси меня.

— И не буду, — мягко прервала ее Клэр. — Но если тебе от этого станет легче, то мы как раз собираемся сыграть свадьбу. Как только я вернусь в Лондон.

Эти слова явно расстроили Морин, и Клэр поняла, какой бесчувственной она была. Конечно, ее маме не хотелось, чтобы она возвращалась в Лондон, пусть об этом и не говорилось вслух, ей хотелось, чтобы дочь была рядом.

— Пойми, — продолжила Клэр, — я не убегаю. Я просто возвращаюсь назад, чтобы быть рядом с ним. Это место в Кенсингтоне стало нашим домом. Мартин, неожиданно для самого себя, нашел замечательную работу, такую, о какой всегда мечтал, а еще у нас есть маленькая квартира на втором этаже, с просторной солнечной комнатой, где я могу заниматься своими скульптурами. Я хожу на уроки в Тейт, и у меня просто потрясающий учитель — мистер Пейли. Как-то раз он даже сказал, что у меня настоящий талант.

Мать повернулась к ней, и Клэр буквально ощутила ее физическую боль, а кроме физической еще и ту, что была скрыта глубоко в сердце.

— Знаешь, Клэр, — тихо произнесла Морин, — Господь свидетель, я не хотела для тебя такой жизни. Но если это произошло, то ничего не поделаешь, и я хочу сказать: я рада, что он делает тебя счастливой. И все же, ты уверена, что хочешь быть вдали от всего, что тебе дорого?

— Нет, — ответила Клэр через некоторое время.

Потом они сидели в тишине, выкладывая карты на стол и потягивая горячий сидр, который Клэр приготовила по одному из рецептов Мартина. Маленькую кухню окутывал аромат гвоздики и апельсинной цедры, и этот запах делал все чуть более терпимым. В конце концов, Морин отложила карты в сторону и сказала:

— Я знаю, почему ты ушла с ним. Раньше я этого не понимала, но теперь знаю.

— Да? — все, что могла ответить Клэр.

— Сначала я думала, что ты просто решила сбежать от нас, — продолжила мать. — От нашей семьи, от того, что у нас немного денег, и мы мало что можем тебе предложить. Думаю, мне было очень тяжело осознавать, что ты предпочла его нам. — Она глубоко вздохнула, чувствуя, как внутри нарастает боль. — Но я смотрю на тебя сейчас — и вижу, что ты изменилась. Ты пошла за ним для того, чтобы измениться. Здесь у тебя не было бы такой возможности. Твоя сестра, Маргарет, вышла замуж за Лэрри Бентона. Теперь они живут в трех кварталах от нас. У нее счастливая семья, чудесные близнецы, она работает в приемной доктора. Но такой путь не для тебя, правда?

— Правда, — тихо ответила Клэр.

— Я никогда с этим не смирюсь, — заключила Морин, — но ты поступила так, как считала нужным. И теперь ты изменилась. Так что я могу сказать?

Ее мать была права — Клэр действительно стала другой. Изменения происходили постепенно, на первый взгляд незаметно и необъяснимо для нее самой. По ночам, когда она спала или занималась любовью с Мартином. Занятия любовью были частью этого, потому что во время путешествий по Европе она впервые смогла ощутить истинное уединение. И когда они лежали в кровати на Добсон Мьюс, 17, прикасаясь друг к другу руками, губами, это чувство лишь усиливалось.

Но было еще кое-что, повлиявшее на Клэр. Мир, который они создавали вместе в кровати, неизбежно расширялся через все, что они делали. В конце концов, им нужно было не так много. Сначала они жили без забот в европейских отелях, потом столкнулись с трудностями в маленькой лондонской квартирке, но нельзя сказать, что исчезновение наследства так уж сильно повлияло на них. Клэр не скучала по роскоши первых дней путешествия, по пушистым полотенцам, полупрозрачному китайскому фарфору, молчаливым горничным, незаметно убирающим номер. Она поняла, что уже начала уставать от этого. Даже без денег она могла открывать Мартину свою душу, она могла быть свободной. Когда Клэр жила в Лонгвуд-Фолс, в ее жизни было много чего, но точно не было свободы.

5 января 1953 г.

Дорогой Мартин!

Новый год пришел и ушел, а я даже не заметила. Я надеялась, что маме станет лучше, но это не так. Доктор обеспокоен ее состоянием, и вчера мы возили ее в Олбани на дополнительные анализы. Я сообщу тебе, как только мы получим результаты. Мне бы хотелось считать дни до нашей встречи — вот только я не знаю, когда мы увидимся. Я до сих пор чувствую твой запах и слышу твой голос. Иногда я просыпаюсь на маленьком диване в гостиной, и несколько секунд мне кажется, что ты лежишь рядом. Но тебя, конечно, нет.

Клэр

15 января 1953 г.

Милая К.!

Мне очень жаль, что твоей маме не становится лучше. Скрещу пальцы в ожидании результатов анализов. Сегодня я испек ванильный торт для Дункана. Он получился таким нежным и вкусным, что напомнил мне о времени, проведенном рядом с тобой. (Тебя это не смущает? Надеюсь, что нет.) Я не оставил кусочек для тебя, потому что не думаю, что ты приедешь на этой неделе. Дункан спросил, не хочу ли я остаться здесь навсегда и стать настоящим шеф-поваром, после того как он уедет. Он намекнул, что это случится скорее раньше, чем позже. У него есть идея открыть еще один ресторан — не такой маленький и изысканный — на юго-западе Англии, где-нибудь в Эксетере. Но я, конечно, ответил ему, что сперва мне нужно обсудить это с тобой. Как думаешь, ты будешь счастлива, если мы навсегда останемся в Лондоне? Задняя комната перейдет в твое безраздельное пользование, мы сможем часто ездить во Францию, Испанию и Италию — каждый раз, когда тебе понадобится очередная порция обнаженного Давида, который приводит тебя в такое восхищение… Подумай об этом, когда у тебя выпадет свободная минутка, хорошо, дорогая? Хотя я знаю, что сейчас тебе не до этого. Молюсь, чтобы анализы были хорошими. Я люблю тебя.